Петер Каменцинд. Под колесом. Последнее лето Клингзора. Душа ребенка. Клейн и Вагнер - Герман Гессе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во сне, лишь обрывки которого ему запомнились, он увидел вот что: у ворот, похожих на вход в театр, висела большая вывеска с огромной надписью, читавшейся (это было неясно) не то как «Лоэнгрин», не то как «Вагнер». В эти ворота он вошел. За ними оказалась женщина, похожая на недавнюю трактирщицу, но и на его жену. Голова ее была безобразна, слишком велика, а лицо казалось карикатурной маской. Его охватило сильнейшее отвращение к этой женщине, он ткнул ее ножом. Но другая женщина, как бы точное отражение первой, в отместку напала на него сзади, впилась ему в горло острыми, сильными когтями и пыталась его задушить.
Пробудившись от этого глубокого сна, он удивленно увидел над собой рощу, тело его затекло от лежания на твердом, но он освежился. С легким испугом ловил он в себе отзвуки сна. Какая странная, наивная и дикарская игра фантазии! – подумал он с усмешкой, вспомнив ворота с призывом войти в театр «Вагнер». Что за блажь изображать его отношение к Вагнеру таким образом! Дух этого сна был груб, но гениален. Он попал в самую точку. И он, казалось, все знал! Театр с надписью «Вагнер» – разве это не он сам, не призыв войти в себя самого, в неведомую страну истинной своей сути? Ведь Вагнером был он сам. Вагнер – это был сидевший в нем убийца и беглец, но Вагнер – это был и композитор, художник, гений, совратитель, это была тяга к радостям жизни, к плотским радостям, к роскоши. Вагнер – это было собирательное название всего подавленного, подспудного, загубленного в бывшем служащем Фридрихе Клейне. И «Лоэнгрин» – разве это тоже не он сам, Лоэнгрин, странствующий рыцарь с таинственной целью, у которого нельзя спрашивать его имя? Остальное было неясно, женщина с ужасной головой-маской и другая, с когтями, – удар ножом ей в живот тоже напомнил ему что-то, он надеялся еще понять это, – атмосфера убийства и смертельной опасности странно и противоречиво смешалась с атмосферой театра, масок и игры.
При мысли об этой женщине и об этом ноже он ясно увидел на миг перед собой свою супружескую спальню. Тут он сразу вспомнил о детях – как мог он забыть их? Ему вспомнилось, как они утром вылезали из кроваток в ночных рубашечках. Ему вспомнились их имена, особенно Элли. О, дети! Из глаз у него медленно потекли слезы по усталому от бессонной ночи лицу. Он помотал головой, не без усилия поднялся и стал стряхивать листья и землю с измятой одежды. Только сейчас он ясно вспомнил эту ночь, голую каменную клетушку в деревенском трактире, чужую женщину у своей груди, свое бегство, свою гонку. Он смотрел на этот маленький, несуразный кусок жизни, как глядит больной на свою отощавшую руку, на сыпь у себя на ноге.
Со спокойной грустью, еще со слезами на глазах, он тихонько сказал:
– Боже, что еще задумал ты сделать со мной?
Из всех мыслей этой ночи в нем продолжал звучать только один голос, полный тоски: созреть, вернуться домой, получить право умереть. Далека ли еще его дорога? Далек ли еще дом? Придется ли вытерпеть еще много-много тяжелого, вытерпеть немыслимое? Он был готов к этому, он себя не жалел, сердце его было открыто: судьба, вот он я, бей!
Медленно спустился он через горные луга и виноградники к городу. Он вернулся в свой номер, помылся и причесался, переменил одежду. Он пошел обедать, выпил хорошего вина и почувствовал, как растворяется в его онемевшем теле и делается приятной усталость. Он узнал, когда в курзале танцуют, и отправился туда к чаю.
Терезина как раз танцевала, когда он вошел. Он обрадовался, снова увидев на ее лице особо сияющую, танцевальную улыбку. Он поздоровался с ней, когда она возвратилась к своему столику, и сел за него.
– Я хочу пригласить вас поехать сегодня вечером со мной в Кастильоне, – сказал он тихо.
Она подумала.
– Прямо сегодня? – спросила она. – Это так спешно?
– Я могу и погодить. Но было бы славно. Где мне ждать вас?
Она не устояла перед приглашением и перед детской, странно красивой улыбкой, несколько секунд продержавшейся на его испещренном морщинами одиноком лице, как держится еще на последней стене сгоревшего и рухнувшего дома лоскут веселых, пестрых обоев.
– Где же вы были? – спросила она с любопытством. – Вчера вы так внезапно исчезли. И каждый раз у вас другое лицо, сегодня тоже… Вы ведь не морфинист?
Он только улыбнулся странно красивой и немного необычной улыбкой, при которой его рот и подбородок сделались совсем детскими, в то время как надо лбом и глазами по-прежнему оставался терновый венец.
– Пожалуйста, зайдите за мной около девяти в ресторан гостиницы «Эспланада». Кажется, в девять уходит катер. Но скажите, что вы делали со вчерашнего дня?
– Кажется, я гулял весь день, да и всю ночь. Мне пришлось утешать одну женщину в одной деревне, потому что от нее ушел муж. И еще я бился с одной итальянской песней, которую хотел выучить, потому что в ней фигурирует некая Терезина.
– Что это за песня?
– Она начинается так: «Su in cima di quel boschetto…»[84]
– Господи, и эту песенку тоже вы уже знаете? Да, она сейчас в моде у девчонок-продавщиц.
– О, я нахожу ее очень красивой.
– И женщину вы утешали?
– Да, она грустила, ее муж ушел и изменял ей.
– Вот как? Ну и как же вы ее утешали?
– Она пришла ко мне, чтобы не быть одной. Я ее целовал и лежал с ней.
– Она была красива?
– Не знаю, не разглядел… Нет, не смейтесь, не смейтесь над этим! Это было так грустно.
Она все-таки посмеялась.
– До чего вы смешны! Ну, а спать вы вообще не спали? Судя по вашему виду…
– Нет, я проспал несколько часов, в лесу, там, наверху.
Она проводила взглядом его палец, указавший на потолок зала, и громко рассмеялась.
– В трактире?
– Нет, в лесу. В чернике. Она уже почти созрела.
– Вы фантазер… Но мне надо танцевать, директор
