Время смерти - Добрица Чосич

А произошло это на берегу Моравы, совсем неожиданно, когда садилось солнце и когда он дал себе клятву, что если до ближайшего воскресенья не сумеет покорить Драгана, то уложит его из ружья. «В самую звездочку-цветок пулю всажу» Драган заржал, подпрыгнул на месте, взбрыкнул сперва передними, потом задними ногами и замер, дрожа всем телом, охваченный непонятным страхом Обеими руками вцепившись в гриву, Адам осторожно забрался ему на спину, сидел неподвижно. И сразу, опасаясь какой-нибудь подлой уловки животного, соскочил на землю. Драган только посмотрел на него и остался стоять на месте. Еще раз, последний, пригрозив, что прикончит его и труп бросит в Мораву, Адам вскочил коню на спину. Драган по-прежнему оставался недвижим, лишь непонятная дрожь сотрясала его тело. Адам шлепнул его ладонью по шее, легонько, нежно, чуть прикоснулся. И Драган с места взял рысью, затем перешел на галоп, полетел вдоль Моравы, по высохшим лугам и опустевшим кукурузным полям; он словно гнался вдогонку за солнцем, которое огромным перезрелым плодом скатывалось за горы. Распластавшись на его могучей спине, вцепившись в гриву, Адам плакал от счастья. Впервые в жизни он так плакал, ведь он думал, что Драган скинет его в Мораву или в какой-нибудь заброшенный колодец. Конь остановился сам, весь в поту и пене. Село осталось далеко позади; солнца уже не было на небе. И эта скачка так ошеломила Адама, что он даже подумал, будто солнце скрылось навеки и больше никогда не взойдет. Ночь выползала из тополей, спускалась со старых ив и тянулась к Прерову. Он соскочил с коня и сел перед ним на сухую траву, не сводя с него глаз, изумленный, словно во сне. Осенний вечер нес аромат скошенных трав. И первые звездочки отражались на потном крупе Драгана.

Лишь когда совсем стемнело, парень поднялся на ноги, поверив, что это не сон, и опять попробовал сесть на коня. Драган не противился, взмокший и разгоряченный, он шумно и прерывисто дышал. Вскочив ему на спину, Адам направил коня к дому, все-таки опасаясь, как бы тот не сбросил его, не наказал за удивительный сон о скачке за солнцем берегом Моравы. Всю ночь он то взлетал на коня, то спешивался, гладил, ласкал, угощал лакомствами, целовал цветок на морде, а когда рассвело, когда сборщики винограда приступили к своей работе, помчался верхом по полям, гнал туда, где рассчитывал увидеть кого-либо из преровцев, хотел, чтобы его увидели все и раскрыли рот от удивления; он промчался галопом по улицам села, по всем его проулкам, мимо домов, в которых было кого удивить или подразнить. А когда остановился перед воротами своего дома, отец закрыл ладонями глаза, не захотел даже посмотреть на него; он звал деда, тот не появлялся. Тогда он поскакал к корчме и осадил у входа, на самом пороге. Дед Ачим отложил газету, снял очки и воскликнул: «Вот я и дождался! Будь здоров, сынок! Эй, Крсто, кто придет к тебе сегодня, пусть пьет сколько душе угодно. Я угощаю. Спешивайся, Адам».

И с тех пор каждую ночь гонял он по улицам и по снам Прерова. На праздниках, когда отовсюду сходился народ, он бился об заклад с парнями: «Кто сядет, забирает коня себе», он распалял их и наслаждался, глядя, как Драган сбрасывал всех подряд; никому не позволял он командовать собою, кроме него, Адама. И не было на земле, по которой течет Морава, никого, кто гордился бы конем больше. Так было до той лунной ночи, когда Наталия в молодой кукурузе попыталась сесть на Драгана, а конь сбросил ее, и она сломала руку. Вырвав из плетня кол, Адам замахнулся, конь заржал, словно бы всхлипнул, как-то даже стал меньше ростом. Отшвырнув кол, Адам только и запустил в него что жутким ругательством. А потом, пока она лечилась и когда уехала учиться в Белград, написав ему всего лишь одно письмо, да и то простенькое, соседское, он в ярости и тоске, желая исчезнуть с лица земли вместе с Драганом, ночью заставлял его прыгать через полевые колодцы. Поначалу красовался перед ребятами, которые, лежа в кукурузе, ждали, что он сломает себе шею. И в одиночестве продолжал Дразнить судьбу. До самого начала войны…

Он шел от дерева к дереву, на ощупь, не видя во тьме; лес гудел, ветер сыпал ледяной туман. Адам задыхался, свистеть становилось все труднее. Но он свистел. Шел медленно. Вверх-вниз, от дерева к дереву, ощупью, ладони мокрые. И нигде того вяза, и ниоткуда конского ржания. Сквозь вой ветра слышны только стоны брошенных раненых. У него не находилось мужества приблизиться к ним. Надо бы вынести капрала Якова. А куда его вынести? Потом не вернуться на то место, где остался Драган. А как завтра взглянешь в глаза живому сербу, если ночью бросил в овраге раненого товарища?

— Яков! — яростно крикнул он.

Из оврага ответил винтовочный выстрел. Ветер мешал угадать, чья винтовка. Крикнул еще раз, погромче.

— Адам, — неожиданно откликнулся тот откуда-то сзади.

— Чего ж ты молчишь?

— Голос твой не узнал. Еле-еле услышал. Кровью я истекаю.

— Ты где?

— Теперь поздно. Ищи своего коня. Мне рассвета не дождаться.

— Еще чего! — Он нашел Якова, опустился на корточки перед ним. — Обнимай за шею. И держись покрепче. Ты коня не слыхал?

Капрал Яков не ответил.

И он понес его через лес, мрак, вой. Нес стороной, там, где прошел бой. Несколько раз падал. Яков стонал, обдавая его горячим дыханием, которое постепенно слабело. И нести становилось все труднее; приходилось придерживать ноги. Яков вконец ослабел, он не издал ни звука даже тогда, когда Адам стиснул ему раненую ногу, делая передышку. Ладонь была влажная и клейкая. Капрал Яков молча лежал на снегу. Замер от боли или лишился сознания? Теперь он как мешок вскинул на спину тело. Поскорее бы добраться к эскадрону и вернуться назад. Изо всех сил старался он запомнить направление; принялся считать шаги, пытаясь сообразить, сколько уже прошел. От напряжения болело горло, перехватывало дыхание; надо остановиться. Зажег спичку, чтоб прикурить, в неверном свете ее разглядел широко раскрытые глаза капрала, сведенный судорогой рот. Умер! Он затормошил его, приложил ухо к груди — не дышит. Сунул за пазуху руку — тело остывало.

— Он же мертвый! — вырвалось у Адама. Хотел сунуть обратно в карман сигарету. Рука не слушалась, уходила мимо.

Под ногой хрустнула ветка. Где-то у самых его коленей зашептал Яков. Этот шепот словно хватил Адама по затылку, ударил по темени. Он взмахнул рукой, она напоролась на ветку, ладонь за нее уцепилась. Яков продолжал бормотать; согнув ветку, обеими руками сжимая ее, затруднял дыхание капрала. Тот застонал, захрипел. Адам вскочил на поваленное дерево, тут же спрыгнул на землю, бросился обратно в лес, к Драгану. Вспомнил, что нужно отсчитывать шаги. Насчитал около пятнадцати. Свистнул негромко. Лес гудел. Адам брел все дальше во тьму, в рев и вой, вслух считая шаги. Останавливался, свистел, призывая Драгана, вслушивался и опять громко считал шаги, от дерева к дереву, от одного ствола к другому, вперед-назад. И снова свистел.

Едва стемнело, полк оттянулся из неглубоких окопов в овраги, в защищенные от ветра, мороза и пурги места, чтобы возле костров дождаться утра. На позициях осталась только рота охранения, где взводными были Данило История и Бора Валет. Ротный позволил им развести костерок позади окопов в ельничке, чтобы солдаты могли поочередно отделениями согреваться. Огонь разложили в яме, оставшейся от вырванной с корнями ели.

Бора Валет, не приемля эту командирскую милость, не пожелал покидать окоп; примостившись на куче папоротника, прижался к земле, свернулся в клубок; он не спал две ночи, глаза слипались; вслушивался в стоны ветра над головой, по самому краю траншеи; где-то совсем рядом, па снегу, с голосом, словно живая, хрустнула ветка. Ночью было легче: не так видно солдатскую беду.

Данило История, избегая пялить глаза во тьму и оставаться наедине с самим собою, сидел с солдатами на еловых ветках возле костра. Ветер, разметая снег, рвал в клочья дым, гнул и тискал языки пламени, засыпал солдат снегом. Люди разбегались в стороны, спасаясь от дыма, толкались, спорили за место, где дым не так щипал глаза. А Данило не желал отступать; шмыгая носом, задыхаясь, он сидел и утирал слезы платком. Солдаты посмеивались. Откуда у них берутся силы и для этого? Он внимательно разглядывал их: одни натянули шайкачи на уши, другие веревочками примотали куски плащ-палаток, у многих вконец развалилась обувь, и они поверх носков напялили на ноги сумки или шапки, также обвязав бечевками. Шапки-то с убитых сняли, подумал Данило, а то и украли в других ротах, такое случалось. Люди жевали остатки промерзших галет, не сводя глаз с его шинели и башмаков. Взгляды внушали тревогу; ему неприятно было это неравенство, изменить которое он, однако, был бессилен.

— Эй, студент! Унтер, хочешь черносливу? — Сзади кто-то из солдат протягивал ему горсть сухих слив.

Обрадованный и удивленный, он взял две штуки.