Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст

хипповского мира был связан с его принудительным помещением в психбольницу во время московской Олимпиады-80[1002]. Однако во время нашего с ним второго интервью, взятого двумя годами позже, он более жизнерадостно вспоминал больницу, заявив, что она дала ему еду и кров, а также передышку от жизни, которая в тот момент была полна стрессов[1003]. Был ли этот второй разговор попыткой скрыть болезненные воспоминания, на которые он намекал во время первого, более длинного интервью? Или в обоих утверждениях содержалась доля правды? Москалев не единственный хиппи, который говорил что-то хорошее о советских психиатрических больницах. Очевидно, что в свое время тема психушек широко обсуждалась среди хиппи, и существовал определенный «публичный» стиль рассказов об этом, убиравший личный унизительный опыт, полученный в соответствующих заведениях. Это вовсе не означает, что «публичный» нарратив был более (или менее) достоверен, чем тяжелые воспоминания многих других. Скорее хиппи одновременно с разных сторон оценивали дурдом, в зависимости от того, какую пользу они хотели извлечь из своих воспоминаний. Хиппи из Литвы в своем рассказе о психбольнице ставил ее в один ряд с хипповскими странствиями и приключениями, что делало ее неотъемлемой частью хипповской жизни, а не чем-то эту жизнь на время прерывающим, как это часто описывается:

Хиппи появлялись в Вильнюсе осенью и на некоторое время там оставались. Потом они ехали автостопом в Санкт-Петербург или Крым, или брали отпуск на месяц и зависали в психиатрической больнице. Потом они снова появлялись в «Бермудском треугольнике». Мы встречались, пили кофе, болгарское красное вино, курили сигареты «Прима», и они без остановки рассказывали о своих приключениях, обо всем, через что им пришлось пройти, пока они путешествовали[1004].

Таким образом, психиатрическая больница стала, как бы кто к этому ни относился, частью хипповской социальной жизни. И конечно, дурдом, как и ГУЛАГ, служил важным средством поддержания связей и проводником информации. Многие хиппи познакомились в психушке с кем-то, кто оказал на них влияние, или хотя бы просто с единомышленниками. Роман Осипов, один из будущих лидеров Второй Системы, встретил там Михаила Красноштана — легендарного представителя Первой Системы[1005]. Сандр Рига познакомился с Дзен Баптистом, надолго связав хиппи, творчески и духовно, с экуменическим движением[1006]. В начале 1970‐х Шекспир, находясь в психиатрическом отделении, обратил в хипповство Костю Манго, будущего участника группы «Волосы»[1007]. Владимир Тарасов узнал о демонстрации в Каунасе от своих эстонских и литовских соседей по палате больницы «Матросская тишина» в Москве. По его словам, одного из них упекли в психушку прямо из армии, где он проходил срочную службу, после того как он рассказал сослуживцам о том, как его девушке во время этих волнений сломали руку[1008]. Режим был суров по отношению к тем, кто распускал слухи в армии, но на то, о чем болтали между собой пациенты дурдомов, внимания не обращал. В некоторых открытых отделениях (то есть там, где лежали «нетяжелые» пациенты) были разрешены посещения. Хиппи часто приходили навестить своих друзей и воочию наблюдали за тем, как советская система контролирует пациентов[1009]. Кроме того, в советских психиатрических учреждениях находилось много других людей, которых режим объявлял «сумасшедшими»: диссиденты, пацифисты, отказники, баптисты и многие другие, общение с которыми усиливало ощущение инаковости по отношению к основному обществу и системе[1010]. Солнце, по рассказам его брата, встретил в Кащенко диссидентов, которые произвели на него неизгладимое впечатление[1011]. В свою очередь, психушка была также местом, где хиппи могли делиться с другими своими взглядами на мир. Главный герой хипповской поэмы «Побег» Андрей убеждал своего товарища по палате в правильности выбора такого жизненного пути как реакции на условия позднего социализма[1012]. Вместо того чтобы превращать хиппи в «нормальных людей», психбольница усиливала у них ощущение отчужденности и даже враждебности по отношению к советской системе. Именно в подобных местах советская власть снимала маску и представала в своем самом уродливом обличье. Психиатрические больницы демонстрировали пациентам такие детали советской системы, которые обычно были тщательно скрыты от простых граждан, и уже одно это гарантировало, что тот, кто побывал в подобных заведениях, никогда не превратится снова в «нормального».

Однако у хиппи было много стратегий преодоления травмы принудительного помещения в больницу и психиатрического лечения. Исходя из своего философского отношения к советской системе в целом, они спасались от гнетущего состояния, прибегая к стратегии уклонения, насмешки и переосмысления. Большинство хиппи находили способы выплюнуть нежелательные таблетки, спускали их в унитаз или просто выбрасывали в окно[1013]. Непокорный Шекспир еще менее почтительно относился к попыткам системы излечить с помощью транквилизаторов «трудную молодежь». Он и его приятели-хиппи высмеивали ожидающее их наказание в виде сульфозина с помощью хипповского репертуара: «Мы даже песню придумали: „Всем нам двинут желтый сульфазин… Всем нам двинут желтый сульфазин“, — пели мы хором на мотив песни „Битлз“ „Yellow Submarine“». Уже даже в этом превращении наказания в персифляж видно демонстративное нарушение больничных порядков. Умение Шекспира использовать репрессивные условия в собственных интересах еще больше проявляется в его обширных экспериментах с таблетками, прописанными другим пациентам. Он с удовольствием вспоминает, как со временем превратился в эксперта, собирая разбросанные по палате пилюли и анализируя, какие из них могут подарить кайф, а какие только разочаровывают[1014]. Здесь он невольно исполняет ту же роль, что и Вождь Бромден в фильме «Пролетая над гнездом кукушки», который также нарушает тягомотную больничную рутину, взламывая шкаф с лекарствами. В обоих случаях эти действия можно рассматривать как подрыв строгих правил психиатрической больницы, но также и как символ нонконформистского поведения, направленного против господствующей культуры в целом: использование доступных средств для нарушения установленного порядка. Коротко говоря, инструменты подавления превращаются во что-то дающее веселье и свободу[1015]. Часто подобное переосмысление происходило задним числом, когда хиппи пытались наделить смыслом долгие месяцы, а иногда и годы, проведенные ими в психиатрических учреждениях. В 1990‐х годах московский хиппи Дзен Баптист, которого неоднократно помещали в психушки в 1970–1980‐х, записал свою интерпретацию хипповских атрибутов и их значение, целенаправленно включив больницу и пережитый в ней опыт в хипповскую идентичность:

Кто не хотел идти в С. А., добровольно шел в дурдом. «Отсидка» в дурдоме была как второе крещение. Правдивость, искренность, любовь к мудрости, вера в Бога. Одним словом — «ты» другой, иной, нежели советские «квадраты», а значит ты болен и тебя лечили. Выписавшись, ты уходил из дурдома с диагнозом и с реликвией — больничной рубахой, на которой самое главное сокровище — печать больницы: