Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст

регионам: от московской к кавказской и среднеазиатской) к баловству амфетаминами и потом к инъекциям сильных опиатов. Однако смысл употребления наркотиков для хиппи оставался одним и тем же, вне зависимости от того, что они принимали. Для московского хиппи Кисса наркотики были трансцендентным опытом, во время которого он разговаривал с Богом[980]. Шекспир тоже объяснял свой наркотический опыт в терминах спиритизма: «Это все тоска по смыслу жизни. Это метафизика»[981]. Для эстонского хиппи и мистика Кеста стремление к свободе было связано с самопровозглашенной ненормальностью: за пределами нормального мира находился мистицизм, который, в свою очередь, был избавлением от земных ограничений[982].

Ил. 75. Рисунок Азазелло, изображающий превратности судьбы. Из архива А. Калабина (Музей Венде, Лос-Анджелес)

Но расширение возможностей, исходившее из измененного сознания, могло легко обернуться своей противоположностью: потерей контроля и соответствием официальному диагнозу. Хиппи вскоре поняли — особенно тогда, когда покинули территорию «традиционных» наркотиков и начали самостоятельно экспериментировать с разными веществами, — что от состояния эйфории, в которое они себя вводили, всего один шаг до психозов и более серьезного делирия, состояния, в котором они уже совсем не хотели оказаться. Как вспоминает Ольга Кузнецова, впервые она попробовала ЛСД, который производился в секретной военной лаборатории и был украден оттуда. От полученного по неопытности передоза она, ее муж и их друг на два с половиной дня погрузились в тяжелый трип, периодически из него выплывая и понимая, насколько безумными они выглядят для внешнего мира — в данном случае для ее свекра и свекрови, с которыми они находились в одной квартире[983]. По описаниям Йоко, московской хиппи Второй Системы, ее первый опыт употребления самодельного героина в 1980‐х был «потрясающим» и одновременно «страшным» — но настолько тяжелым для психики и тела, что она решила больше никогда его не повторять[984]. Многие хиппи вспоминали моменты, когда наркотический «кайф» оборачивался периодами помешательства. Роман Мякотин в 1973 году провел полтора месяца, разговаривая с плакатом Мика Джаггера[985]. Азазелло однажды начал раздеваться прямо перед зданием МИДа, решив, что он находится у себя дома[986]. Один известный вильнюсский хиппи первого поколения десять лет не покидал своей квартиры из‐за паранойи, вызванной применением наркотиков. К тому моменту, когда он наконец отважился выйти наружу, СССР перестал существовать, и он уже жил в независимой Литве[987]. Страх и сомнения сопровождали наркотики: где заканчивается кайф и начинается зависимость? Как отмечали многие хиппи, невозможно одновременно быть хиппи и наркозависимым, поскольку невозможно одновременно быть рабом своих потребностей и свободным человеком. А свобода была сущностью мира хиппи. Поэтому не приходится удивляться, что часто хиппи, употреблявшие наркотики, отправлялись в психиатрические больницы — или их туда сдавали родители. Также не было ничего удивительного в том, что хиппи считали себя безумными, — и потому, что им хотелось обладать статусом душевнобольных и тем, что он предоставлял, и потому, что понимали, что их жизнь выходит за пределы общественной нормы. Однако именно эта граница между намерениями хиппи и восприятием их извне превратилась в подобие поля битвы между хиппи и системой. При этом обе стороны не столько открыто конфликтовали, сколько участвовали в сложном взаимодействии, включавшем взаимное признание, присвоение и пародирование.

БЕЗУМНЫЕ ИГРЫ

Сергей Большаков обозначил темную сторону свободы, которая возникала, когда тебя признавали сумасшедшим. Ему поставили довольно необычный для хиппи диагноз «психопатия» (как это ни странно, позже он работал ассистентом лаборанта в психиатрической клинике 1‐го Московского медицинского института им. И. М. Сеченова): «После института меня должны были забрать в армию, но мне ловко удалось попасть в психиатрическую больницу, получить диагноз „психопатия“, билет… и моя жизнь на этом закончилась, потому что с таким военным билетом я не мог никуда пойти. Только хипповать»[988]. Московский хиппи Шекспир тоже осознавал опасность, которая скрывалась за успешным освобождением от службы в армии, упомянув «Палату № 6», известный рассказ Чехова:

Я сказал, что меня в армию брать нельзя и что у меня волосы квадратные. И стричь меня нельзя. Но я перестарался. Я хотел, чтобы мне дали седьмой профиль — маниакально-депрессивный психоз, а мне дали «шизуху» — шизофрению. Это означало, что лечат сильнее. Сперва я там пробыл две недели, а потом меня загребли, когда приезжал Никсон и начали Москву чистить. И тогда уже я дольше пролежал. И тут я испугался: неужели я так и буду жить в «палате номер шесть»? И я оттуда сбежал[989].

Тем не менее психиатрическая больница оставалась проверенным способом избежать службы в армии, и хиппи продолжали симулировать душевное расстройство, несмотря на ужасы, ожидающие их в психушках, о которых они были наслышаны от своих приятелей. Их там не просто лишали физической свободы и «лечили» куда сильнее, чем им того бы хотелось; советская психиатрия в целом часто превосходила их самые страшные ожидания. Нэнси, участница ленинградского сообщества хиппи 1980‐х, навестила в психбольнице своего друга Кирилла, который пролежал там две недели, чтобы получить освобождение от армии (в 1970‐х обычно приходилось лежать намного дольше):

Место просто кошмарное, мне кажется, туда здорового посади — и тот с ума сойдет. Огромное здание противного зеленого цвета, на окнах решетки. Внутри все выложено белым кафелем с пола до потолка, как в общественном туалете. Все часы остановились на двенадцати, будто раз псих, так уж и время знать не надо. <…> В палате делать абсолютно нечего, стоит там телевизор, но его включают редко. Все закрывается на ключ. Скучища там ужас! У них на всю палату было всего две книги: «Ислам» — популярная брошюра, и «Баранкин, будь человеком», вот они там их и читают. Делать им всем совершенно нечего, даже в окно не посмотришь — ничего не видно, кроме каких-то складов[990].

Интересно, что Нэнси не удержалась от включения такого сравнения в свое описание больницы:

Я, кстати, заметила, что в читальном зале [Публичной библиотеки] на Краснопутиловском часы тоже остановились на двенадцати, значит, между этими заведениями существует скрытая связь. А из этого наблюдения можно сделать важное научное открытие: кто ходит в Публичную библиотеку, тот рано или поздно попадет [в психушку] на Пряжку[991].

Здесь Нэнси применила хорошо известный среди советских нонконформистов прием — поменяла местами безумие и мудрость, заявив,