Лис - Михаил Нисенбаум

другим, главным столом, над которым висел портрет Водовзводнова, тот самый, встречавший посетителей в день похорон.

– Елена Викторовна на защите. Уже давно, скоро придет, наверное, – сказала Леся.

«Я подожду». Тагерт вышел в небольшой коридор, ведущий в приемную. Обычно здесь дожидались приема посторонние посетители не самого высокого звания: в самой приемной не так уж много места. Хотя сейчас приемная пустовала, Тагерт неосознанно выбрал этот коридор, словно подчеркивая, что не претендует ни на какие привилегии.

Время тянулось тем томительнее, чем беспокойнее кружились мысли о предстоящем разговоре. Ошеева не изучала латынь, следует найти наилучший пример, который мог бы убедить ее в неразумности отказа от словаря. Настоящие цветы и искусственные? Нет, не туда (он вспомнил портрет в приемной). Парное деревенское молоко и порошковое? Господи, парной учебник, что за чепуха? Симфонический оркестр и синтезатор? Все не то! Тагерт сам заказывал синтезатор для нужд своего театра.

Дверь отворилась, и латинист увидел нового ректора. Ошеева приближалась, держа на весу странный, по-видимому тяжелый предмет. Это было нечто высокое, лежавшее на круглом блюде и покрытое марлей, сложенной вдвое. Кое-где марлю пропитывали влажные пятна.

– Здравствуйте, Сергей Генрихович, – сказала Ошеева не без натуги.

– Вам помочь? – предложил Тагерт, поднимаясь.

Теперь он увидел, что несла Ошеева: свежий деревенский творог, уложенный на блюде в форме сырной головы.

– Спасибо, я справлюсь, – отвечала Ошеева с неудовольствием.

Очевидно, ей было неприятно, что Тагерт застал ее с такой ношей. «Странно, – подумал латинист, – она же с защиты диссертации. Откуда там творог?»

– Леся, попроси кого-то из столовой поставить в холодильник, – сказала Ошеева, опуская блюдо на секретарский стол. – Сергей Генрихович, вы ко мне?

По привычке Тагерт шагнул направо, к двери проректорского кабинета, но вовремя спохватился. Кажется, его движение не укрылось от ректора.

– Через пять минут, хорошо? – Елена Викторовна скрылась в ректорском кабинете.

Через некоторое время в приемной появилась буфетчица в белом халате и в белой кружевной наколке, придававшей ей некоторое сходство со Снегурочкой.

– Творожок прибрать. Давайте, давайте, к нам поставим. Моя смена до семи, успеете? Ну не успеете, так я Вике передам.

Прозвонил шепотом телефон, секретарша сняла трубку, сказала: «Понятно, Елена Викторовна» и пригласила Тагарта входить. Странное предчувствие охватило Сергея Генриховича, едва он взялся за дверную ручку – словно он опять после многодневных ожиданий вдохнет тонкий аромат дамских сигарет, увидит ханскую улыбку Водовзводнова, пожмет его мягкую, холеную руку.

Кабинет остался неизменным, все предметы находились на прежних местах: тяжелые портьеры отсекали дневной свет, поблескивали лаком дубовые панели и тяжелая мебель, на столе красовался малахитово-золоченый письменный прибор. Запах табака исчез, но другой запах на его месте не появился. Пахло учреждением, как в коридоре, ведущем в приемную. Странно, от новой хозяйки в кабинете не прибавилось ни единой ноты: ни духов, ни шампуня, ни тела. Похоже, она приняла и впитала тот запах госслужбы, который был связан с существом помещения.

– Присаживайтесь, Сергей Генрихович, – предложила Ошеева любезно, однако безо всякой приветливости. – Какое у вас дело?

Стараясь говорить коротко и четко, Тагерт рассказал об учебнике и методичке. Он сделал упор на пользе дела и престиже для университета: у ведущего вуза учебники тоже должны быть высшего класса, разве не так?

– Не понимаю, Сергей Генрихович, – спокойно возражала Ошеева, – зачем с такими незначительными проблемами идти в ректорат. Этот вопрос пускай решает кафедра.

– Но на кафедре уверяют, что именно ректорат настаивает…

– Еще раз. Это дело кафедры. Ректор не может решать все вопросы. У ректора полно своих задач.

Тагерт недоуменно умолк и несколько секунд глядел на нового ректора. Что происходит? Галина Мироновна сказала неправду, и ректорат не имеет к делу отношения? Нет, не похоже. Очевидно, Ошеева уже высказала свое решение и обсуждать его не намерена. В чем причина такой непреклонности, Тагерт не понимал. Молчала и Елена Викторовна, ожидая, когда выскочка-посетитель догадается покинуть кабинет.

«Начальство приходит и уходит, говоришь?» – с горечью думал доцент, выходя из ректората. Как бы то ни было, подчиняться вздорным приказам он не намерен.

Глава 32

Две тысячи восьмой

Выйдя из метро, Костя Якорев увидел небольшую толпу, обступившую памятник Пушкину. Чугунный поэт с высоты задумчиво читал лозунги:

«Рабочих – на Канары, буржуев – на нары!»

«Рабочим – винтовки, буржуям – веревки!»

«Бог велел делиться!»

«Ешь бесплатно!»

«Кажется, бунт начинается…»

С двух сторон раздавались голоса мегафонов. Первый голос – высокий, сипловатый, принадлежал оратору, которого Якорев не мог видеть. Оратор выкрикивал хлесткие фразы, обличавшие потребительский деспотизм, ряженую оппозицию и кремлевских миллиардеров. Другой голос принадлежал плотному мужчине в серой пятнистой униформе, видимо, офицеру милиции. У обочины выстроилась колонна маленьких автобусов, перед которыми темнела цепь омоновцев в черных блестящих шлемах. Прозрачные забрала шлемов были приподняты, открывая молодые лица, с которых старательно изгнали всяческое выражение. Омоновцы стояли, широко расставив ноги, как лагерные охранники в фильмах о войне. Второй голос монотонно повторял:

– Граждане митингующие. Акция не согласована и незаконна. Не затрудняйте проход граждан. Просьба немедленно расходиться.

Граждане митингующие не обращали на просьбу внимания, офицер продолжал равнодушно говорить в мегафон, не меняя ни слова. Казалось, таков уговор: несогласные митингуют, милиция выражает несогласие с несогласными, и это создает необходимый баланс, позволяющий обеим сторонам делать свое дело и сохранять лицо.

Приглядываясь к плакатам, Костя решил пересечь площадь и перейти на бульвары. Он уже поравнялся с Пушкиным, как вдруг что-то случилось. Якорев даже не понял хорошенько, что именно. То ли кто-то из митингующих зажег фаер, то ли в сторону автобусов полетел помидор, словом, случилось нечто, нарушившее наконец равновесие. Дальше время разогналось до беспощадной перемотки. Омоновцы, которые минуту назад неподвижно стояли со стеклянными (или плексигласовыми) глазами, ожили и бросились в толпу. Кто-то отбивался рюкзаком, кто-то бросал в милиционеров плакатиками, а омоновцы, молотя дубинками, выхватывали людей и волокли к автобусам. В считанные мгновенья Костя оказался в людском водовороте и почувствовал, как кто-то вцепился ему в рукав. Он оглянулся, увидел блестящий шар шлема и злые молодые глаза бойца. Омоновец был ниже ростом, Костя рванул руку, чувствуя, как от манжета рубахи отрывается пуговица, а к лицу приливает волна ярости.

– Вы что творите! – крикнул он, но тут подбежали еще два бойца, один из которых ударил Костю по шее дубинкой.

Снова – уже с двух сторон – схватили за руки, заломив одну за спину и потащили к автобусу. Через четверть часа в автобусе оказалось около тридцати человек, по большей части молодые ребята, но не только. На одном из передних сидений очутился дедок лет семидесяти с бурой от загара шеей и красной ленточкой, приколотой к лацкану пиджака.

– А давайте споем, – громко предложил дед и, не дожидаясь согласия, завел:

Взвейтесь кострами, синие ночи!Мы пионеры – дети рабочих.Близится время светлых годов.Клич пионера: «Всегда будь готов!»

Очевидно, ветеран полагал, что молодежи пионерская песня окажется ближе, чем «Интернационал» или «Марсельеза». Молодежь