Я — ярость - Делайла Доусон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но теперь Патрисия понимает: она так долго держала себя в ежовых рукавицах, что застыла, окостенела, забыла, что испытывает боль. А теперь нога болит меньше, но не только нога — все остальное тоже, включая голову и сердце. Это в некотором смысле можно считать чудом.
— Танцуй, бабушка! Давай, у тебя получится!
Бруклин пляшет от души, прыгая туда-сюда в разномастных носках и пластмассовых сандалиях.
— Почему бы, собственно, и нет?
Патрисия следует примеру Бруклин, хотя делает маленькие и робкие шаги. Это причиняет слабую боль, но, в конце концов, врачи ведь не велели ей ложиться в постель — «умеренная подвижность», сказали они, хотя она так и не забрала на стойке регистрации список рекомендаций. Это совсем не похоже на настоящий балет, и Патрисия не ощущает себя абсолютно трезвой, но при этом понимает, что… счастлива. Она создает уникальное воспоминание, она танцует вместе с внучкой. Подняв руки к потолку, они покачиваются, как ветки на дереве.
Интересно, было ли у нее что-то похожее с Челси? Хоть когда-нибудь?
Или она просто постоянно отталкивала дочь, мечтая о… чем? О покое? О тишине?
Покачиваясь в такт музыке, Патрисия проваливается в глубины собственной памяти. Необычное ощущение, которого она старательно избегала всю свою жизнь.
Чего она добивалась все эти годы? Что лежало на другой чаше весов, ради чего она жертвовала всеми этими неловкими моментами в компании своего ребенка? Она будто бы не хотела сближаться с Челси… или с кем-либо еще.
Оглядываясь в прошлое, Патрисия понимает, что была похожа на дикобраза: покрывалась шипами, чтобы держать всех на расстоянии. А под шипами прятала мягкое брюхо, да и вообще все. Защищалась. Пыталась уберечься от боли.
Вот почему Пэтти вела себя как сука.
Никто не мог достать ее. Она была резкой, дерзкой, хитрой и железобетонной. С тех самых пор, как мать выгнала ее из дому.
Теперь Патрисии открывается вся цепь из ущербных женщин.
Мама часто рассказывала о том, как Большая Мама вбивала в нее страх Божий пряжкой от ремня. Мама ненавидела Большую Маму, клялась, что никогда не била собственную дочь так сильно, но причинила достаточно вреда словами и выпадами. А потом мама выгнала Патрисию из дому, и она возненавидела ее за это. Себе самой Патрисия сказала, что как мать она сделала все возможное, — но сегодня можно с уверенностью утверждать, что Челси ненавидит ее так же сильно.
А Элла? Кто знает, какая ненависть живет в ее сердце? Она сбежала в семнадцать лет, даже раньше, чем Челси и Пэтти.
И есть еще Бруклин.
Чистая, светлая душа, которая все еще умеет улыбаться. Брошена матерью и сестрой, отца не видела еще дольше, да и тот, вероятно, был с ней жесток (ровно как Патрисия всегда и предсказывала). Осталась наедине с бабушкой, которую едва знает, заражена ужасной болезнью, заперта в доме с кем-то, у кого нет на нее времени, — и так беззаботно танцует.
— Знаешь, ты очень особенная маленькая девочка, — говорит Патрисия.
— Знаю! — продолжая танцевать, отзывается Бруклин.
Это ошеломляет Патрисию, без шуток: видеть, как женщина, пусть и молодая, открыто говорит о себе таким образом. По опыту Патрисии, немногие женщины могут честно признать, что они особенные, а те, кто так все же делает, прекрасно знают, что за это их будут ненавидеть. Подразумевается, что женщина должна краснеть или отводить взгляд, не принимать комплименты вовсе или возвращать их собеседнику, а не просто соглашаться.
Она моргает, потому что на глаза наворачиваются слезы, потому что понимает, что из всех них только Бруклин может дожить до совершеннолетия целой и невредимой, не отягощенной дерьмовыми психотравмами, которые они передавали друг другу как заветный рецепт, в котором, как назло, пропущен очень важный ингредиент.
Песня заканчивается, и Бруклин падает на диван, будто только что пробежала марафон.
— Это было так весело!
— Да, было весело, — соглашается Патрисия. Она на самом деле так думает. Однако как только они перестали танцевать, ее охватила усталость, потому что, как бы ни были прекрасны анальгетики, они не в силах полностью заглушить боль. Рана пульсирует. Возможно, от танцев лучше все же воздержаться.
— Ты накрасишь мне ногти на ногах? — спрашивает Бруклин.
— Только если ты накрасишь мои, — отвечает Патрисия не задумываясь, но очень радуясь тому, что сказала это.
В ванной она велит Бруклин достать набор для маникюра. Патрисия редко пользовалась им, потому что каждую неделю ездила в салон, так что это только для экстренных случаев. Здесь есть лак самых разных цветов и оттенков: телесный, розовый, как лепестки, а еще цвета фуксии (Патрисия купила его для последней поездки на Гавайи) — разумеется, Бруклин выбирает последний. С мечтательной нежностью она учит Бруклин основам правильного педикюра, хотя они не собираются сейчас делать ванночки для ног. Девочка слушает, задает вопросы и хихикает, пока Патрисия красит ей крошечные ноготки на ногах и напоминает, что, пока они не высохнут, надо сидеть спокойно. Но когда приходит время заняться ногтями Патрисии, она понимает, что не может поднять ноги, потому что это невероятно больно.
— Бабушка, что случилось? — спрашивает Бруклин, указывая на повязки, которые она заметила только сейчас.
— Я поранилась, — поясняет Патрисия. — Но все будет хорошо. Может, ты накрасишь мне ногти на руках?
Бруклин берет ее за руку и вертит туда-сюда. Патрисия видит, как под кожей перекатываются вены. Просто очередной недостаток, который нельзя исправить с помощью денег, которых больше нет.
— Но у тебя такие красивые ногти!
Патрисия улыбается и шевелит пальцами. Разумеется, Бруклин не видит, как сильно отросли ногти с французским маникюром и как лак скололся по краям.
— Я уверена, что ты сделаешь так, чтоб они выглядели просто фантастически.
Выкрасив ногти Патрисии (небрежно, но очень обильно) кошмарным лаком цвета фуксии, Бруклин просит посмотреть с ней какой-то мультик про разноцветных лошадок. Патрисия заваривает чашку чая, пока внучка перелистывает каналы. Они устраиваются на диване, и Бруклин
