Былое и выдумки - Юлия Винер

Работа режиссера-фрилансера как минимум на две трети заключается в непрерывных усилиях по добыванию заказов и финансирования. Пока Джон занимался этим, я подрабатывала переводами. А он все время говорил мне: «Брось переводы, пиши сама. Все равно, что. Для начала можешь описать свою жизнь, она интересная». Мне было смешно. «Да здесь, – говорила я, – такая интересная жизнь у каждого второго, если не у всех подряд». – «Вот и напиши про одну такую интересную жизнь», – говорил он. Но мне ничего исключительно интересного в моей жизни не виделось, то есть для самой-то меня вся она была исключительная и необычная. Но для других? Нет, не виделось.

– Это тебе потому так кажется, – говорила я, – что для тебя вся моя жизнь в России – сплошная экзотика.

Не слушала я его тогда, не писала. Переводила книжки, которые мне давала добрая Рита Шкловская, редактор ныне почившей «Библиотеки Алия». А как только Джон получал заказ, бросалась в бурный поток кинопроизводства. И в каждой из этих никак не соприкасающихся между собой сфер деятельности я чувствовала себя отлично.

Это были прекрасные годы. Разумеется, когда сходятся два человека из разных миров, столкновение их брызжет искрами во все стороны. Столкновений между нами, конфликтов и недоразумений было не счесть. Разряды взрывались по всему дому и освежали атмосферу. Это были прекрасные, счастливые годы.

И они кончились.

Я получила почетный титул вдовы. Проклятый титул.

Тогда же завершилась окончательно и моя кинокарьера. И об этом я не жалела – я ведь никогда не считала кино главным занятием моей жизни. А какое же считать главным? Может, и не было у меня такого. А разве это обязательно? У меня и цели «главной» никогда в жизни не было. Были каждодневные цели, необходимые для выживания, и, по возможности, с интересом и с удовольствием. А поиски высшей цели, и тем более смысла жизни, всегда представлялись мне оксюморонным абсурдом. И то, и другое у нас прямо перед глазами, задано нам природой изначально, вот и надо бы нам жить да радоваться, пока можно – а мы что с этим сделали? И я, понятное дело, воспользовалась дорогим подарком ничуть не умнее и не лучше, чем все. Мне только повезло чуть больше, чем многим, – мои малые услуги почти всегда были кому-то нужны, чего же еще?

Снова взялась за переводы. И ведь всегда любила, всегда интересно было решать сложные словесные ребусы и кроссворды. Даже справки и прошения занятно было переводить. Хорошие (и не очень) рассказы и повести и подавно, и даже стихи иногда. В многолетнем процессе работы многому научилась, чувствовала себя в этом темном лесу все увереннее. И чем увереннее я себя чувствовала, тем скучнее мне было это делать. Уверенность, конечно, была обманная, самонадеянная, сюрпризам в этой работе нет конца, проблемам часто нет решения – но что поделаешь? Стало скучно. Работала исключительно ради денег.

Я всегда любила повторять: «Если прилично заплатят, переведу что угодно». И всегда предпочитала размер оплаты качеству текста. Хотелось, конечно, перевести что-нибудь по-настоящему хорошее, любимое, но – переводить на свой страх и риск? Возьмут ли у меня это, заплатят ли? И если да, то когда? А деньги всегда нужны были сегодня. То есть еще вчера. И я, если не было литературы, переводила хорошо оплачиваемую дребедень.

Было время, когда я даже несколько презирала себя за меркантильность, за компромиссность, за измену Литературе. Это прошло. Переводчиков много, а денег в этом пространстве мало. Теперь я знаю, что моя меркантильность не раз помогала мне (а иногда и моему покойному мужу) жить, не прося милостыни. А это будет поважнее литературы. Да и не обеднела она, литература, не пострадала нисколько, что бы я ни переводила.

Итак, я теперь делала свою работу исключительно ради денег. Деньги были нужны всегда, но даже они не прибавляли моей работе обычного интереса.

Однажды известный англо-американский журналист и малоизвестный поэт Том Мэтьюз, друг Джона, подарил мне свою книжку. Стихи были лаконичные, короткие, сухие, без пафоса и «лирики», как раз на мой вкус (вообще стихи люблю редко и мало). Захотелось попереводить, просто так, для собственного удовольствия. Перевела два или три стихотворения и вдруг заметила, что уже не перевожу, а пишу сама.

Как любят говорить поэты, у меня пошли стихи (чудное выражение, в моем мозгу прочно ассоциируется с поносом. А если «не идут», тогда, значит, запор…). Сюрприз! Я ведь со стихами покончила давно, еще в молодости, упражнялась только в письмах к друзьям.

Сперва слегка подражала Мэтьюзу, потом про него забыла. Написала несколько поэтических циклов, коротких и длинных. Издала на свои деньги книжку в Израиле, первый тираж разошелся на удивление быстро. Особенно горжусь тем, что обложку и заставки нарисовала сама, на компьютере. Читатели говорят, красиво, а уж как мне самой нравится! Затем нашелся издатель в Москве, ему уже платить не требовалось. Наоборот. Часть книжки даже на иврит перевели, и тоже пришлось второе издание допечатывать!

Лет через пять-шесть поэтическое недержание как явилось, так и прекратилось. Все, что хотелось сказать стихом, я уже сказала. При этом, однако, я заметила, что в одиночестве все свои мысли выражаю про себя в стихотворной, так сказать, форме – когда с размером и рифмами, когда белым стихом, когда еще свободнее, но всегда складно и законченно. Это меня испугало. Мысли мои были прочно скованы словами. Не стало свободы думать, как хочу, все зависело от выбора, всегда ограниченного, слов, которые приходили в голову и тянули мысли за собой. Я уверена, что, если бы мне дали заказ и заплатили бы, я без труда сочинила бы пристойный стишок или поэмку на любую тему (как и случалось несколько раз). Поэтической ценности эти произведения иметь не могли. Было очевидно, что со «стихотворчеством» пора завязывать. Пришлось следить за собой, и поэтический психоз прошел.

Года клонили к суровой прозе. И не только года, но и собственное предпочтение.

Проза оказалась гораздо труднее стихов, труднее переводов, труднее всего, что я когда-либо делала в жизни.

Сколько мучений. И ведь никто не просил. Писателей и без меня – завались, а читатель быстро становится исчезающим видом, и заповедников, где бы его охраняли и выращивали, не имеется. И даже на деньги рассчитывать не приходится, разве что на очень небольшие там и сям.

На вопрос, зачем же ты пишешь, ни один сочинитель не даст вразумительного ответа (кроме разве несравненного Пелевина, который сказал с несвойственной ему ложной скромностью: чтоб самому было чего интересного почитать). У меня ответа нет, на пелевинский я претендовать не могу.