Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А - Айн Рэнд

Пассажиры «Кометы» выглядывали из окон; кое-кто стал спускаться по ступенькам и направился к фургонам, из которых выглядывали женские лица, за ними можно было разглядеть тюки с разной домашней утварью. Где-то в конце каравана плакал ребенок.

— С ума сошел? — спросил Эдди.

— Нет, я всерьез, приятель. Места у нас много. Подвезем вас — за деньги, разумеется, — если хотите выбраться отсюда.

Это был крепкий верзила с развязными жестами и наглым голосом, похожий на балаганного зазывалу.

— Это «Комета» Таггертов, — сдавленно произнес Эдди Уиллерс.

— «Комета», вот как? По мне, она больше похожа на дохлую гусеницу. В чем дело, приятель? Ты не сможешь приехать, куда тебе нужно, даже если очень постараешься.

— Как это понять?

— Небось думаешь, что едешь в Нью-Йорк, так ведь?

— Именно туда мы направляемся.

— Так ты что… ничего не слышал?

— О чем?

— Скажи, когда ты последний раз связывался с какой-нибудь из своих станций?

— Не знаю!. Так о чем я должен был слышать?

— Моста Таггерта больше нет. Он разорван на куски. Взрыв каких-то звуковых лучей. В общем, толком никто не знает. Только никакого моста через Миссисипи больше не существует. Теперь в Нью-Йорк не попасть — по крайней мере таким, как мы с тобой.

Эдди Уиллерс не понял, что за этим последовало; когда он очнулся, то сидел, привалясь спиной к сиденью машиниста, глядя в открытую дверцу моторного блока; он не знал, сколько оставался в таком положении, но, наконец, сумел повернуть голову и увидел, что находится в кабине один. Машинист с помощником ее покинули. Снаружи раздавались голоса, вопли, плачь, громкие вопросы и смех зазывалы.

Эдди подошел к окну кабины: пассажиры и поездная бригада «Кометы» толпились возле вожака каравана и его полуоборванных спутников; вожак делал неловкими руками властные жесты. Несколько хорошо одетых дам из «Кометы» — мужья, которых, видимо, заключили сделку первыми, — взбирались в крытые фургоны, всхлипывая и сжимая хрупкие шкатулки с косметикой.

— Поднимайтесь, люди, поднимайтесь! — весело покрикивал зазывала. — Место найдем для всех! Тесновато, но лучше ехать, чем оставаться тут пищей для койотов! Время железных коней прошло! Остались только обыкновенные лошади! Медленно, зато надежно!

Эдди Уиллерс спустился на середину лесенки тепловоза, чтобы видеть толпу и чтобы его слышали. Замахал одной рукой, держась другой за ступеньку.

— Вы не уезжаете, правда? — крикнул он пассажирам. — Не покидаете «Комету»?

Те немного попятились, словно не хотели ни смотреть на него, ни отвечать ему. Они не хотели ничего слышать и ничего решать. Эдди видел бессмысленные, испуганные лица.

— Что с этим механиком? — спросил зазывала, указав на него.

— Мистер Уиллерс, — мягко сказал бригадир поезда, — это бесполезно…

— Не покидайте «Комету»! — закричал Эдди Уиллерс. — Не дайте ей погибнуть! О господи, не дайте ей погибнуть!

— Спятил? — крикнул зазывала. — Ты не представляешь, что делается на железнодорожных станциях и в региональных отделениях! Все носятся, как куры с отрубленными головами! Думаю, к завтрашнему утру по эту сторону Миссисипи не останется ни одной действующей железной дороги!

— Лучше поехали с нами, мистер Уиллерс, — сказал бригадир поезда.

— Нет! — выкрикнул Эдди, сжимая металлическую ступеньку так, словно хотел, чтобы рука срослась с ней.

Зазывала пожал плечами.

— Что ж, твое дело!

— Куда вы направляетесь? — спросил машинист, не глядя на Уиллерса.

— Просто едем, приятель. Ищем место, где можно было бы остановиться. Мы из Калифорнии, из Империэл-Вэлли. Банда Народной партии отняла у нас урожай и продукты, какие были в погребах. Назвала это «чрезмерным накоплением». Поэтому мы собрались и пустились в путь. Ехать приходится по ночам из-за вашингтонской банды… Мы ищем хоть какое-нибудь спокойное место, где можно жить… Хочешь, поезжай с нами, а если нет, мы готовы высадить тебя у любого города.

«Эти люди, — равнодушно подумал Эдди, — не похожи на тех, кто способен создать тайное свободное поселение, да и шайкой грабителей им вряд ли удастся стать; они ничего не достигнут, как и этот неподвижный луч фонаря; и, как этот луч, сгинут в пустынных просторах страны». Он стоял на лесенке, сосредоточившись на луче, стараясь не смотреть, как последние пассажиры таггертовской «Кометы» пересаживаются в фургоны.

Бригадир поезда влез в фургон последним.

— Мистер Уиллерс! — крикнул он с отчаянием. — Поехали!

— Нет, — ответил Эдди.

Зазывала помахал ему рукой над головами других.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь! — в его голосе звучала то ли угроза, то ли просьба. — Может быть, кто-то появится здесь и заберет тебя отсюда через неделю или через месяц! Может быть! Но кто поедет сюда в эти дни?

— Проваливайте, — сказал Эдди Уиллерс.

Он снова залез в кабину, а фургоны, скрипя и покачиваясь, тронулись в ночь. Он сидел на месте машиниста неподвижного тепловоза, прижавшись лбом к бесполезному дросселю, и чувствовал себя капитаном тонущего океанского лайнера, предпочитающим пойти ко дну вместе с ним, лишь бы только не спасаться унизительным бегством на каноэ с дикарями.

Потом Эдди вдруг ощутил слепящий прилив отчаянного, праведного гнева. Вскочил на ноги и схватил дроссель. Он должен привести в движение поезд; во имя некой призрачной победы должен запустить мотор тепловоза и ехать. Утратив всякую способность думать, взвешивать и даже бояться, движимый каким-то высшим императивом, он наобум передвигал рычаги, дергал туда-сюда дроссель, нажимал на бездействующую тормозную педаль, пытался разглядеть далекую и вместе с тем близкую цель, зная только, что именно она вдохновляет его на отчаянную битву.

«Не дай этому погибнуть!» — восклицал его разум, и перед его взглядом вставали улицы Нью-Йорка. «Не дай этому погибнуть!» — и ему светили огни железнодорожных сигналов. «Не дай этому погибнуть!» — и он видел дым, гордо поднимающийся из заводских труб, пытаясь разглядеть сквозь него то, что объединяло все вспышки его видений. Он хватался за провода, соединял и разъединял их, а тем временем в уголках его сознания постепенно всплывал светлый образ сосен, залитых лучами солнца. «Дагни! — услышал Эдди свой беззвучный крик, — Дагни, во имя лучшего в нас!..» и снова дергал никчемные рычаги, бесполезный дроссель… «Дагни! — кричал он двенадцатилетней девочке на залитой солнцем поляне, — во имя лучшего в нас, я должен привести в движение этот поезд!.. Дагни, вот в чем было дело… ты знала это тогда, а я нет… ты знала, когда отвернулась и посмотрела на рельсы… я сказал: “Не бизнес и не деньги”… но, Дагни, сам бизнес, само умение выживать и есть лучшее в нас, вот что нужно защищать… во имя того, чтобы спасти это, Дагни, я должен привести в движение поезд…» Обнаружив, что лежит на полу кабины, и, наконец, поняв, что ничего поделать не может, Эдди поднялся, спустился из кабины, смутно тревожась о колесах тепловоза, хотя знал, что машинист закрепил их. Спрыгнув с последней ступени, он услышал, как захрустел под ногами песок пустыни. Он замер; в ужасающей тишине, из темноты раздавался шелест перекати-поля, напоминающий смех какой-то невидимой армии, получившей, в отличие от «Кометы», возможность двигаться. Услышав поблизости более резкий шорох, Эдди обернулся и увидел серый силуэт кролика, приподнявшегося на задних лапках, чтобы обнюхать подножку одного из вагонов «Кометы». В приступе убийственной ярости Эдди бросился к нему, словно мог отразить наступление противника в лице этого маленького, серого существа. Кролик юркнул в темноту, но Уиллерс понял, что этого наступления не отразить.

Он обошел тепловоз спереди и взглянул на буквы «ТТ». Потом рухнул на рельсы и, всхлипывая, распростерся перед тепловозом, меж тем как невозмутимый луч прожектора продолжал неподвижно смотреть в непроглядную ночь.

Звуки Пятого концерта Ричарда Халлея струились из-под его пальцев за окно и плыли в воздухе над огнями долины. Это был гимн торжеству. Ноты воспаряли, воплощая собой самое подъем, были сутью и формой движения вверх, казалось, в них слились все человеческие деяния и замыслы, порожденные мечтой взлететь. То было восхождение звука, вырвавшегося на свободу. Он будто освобождал пространство от всякой скованности, оставляя лишь радость усилий, не ведающих никаких препятствий. Лишь слабый отзвук в музыке напоминал о том, от чего она избавилась, но преобладал тон радостного открытия, что нет никаких мерзостей и страданий, нет и никогда не должно быть. Это была песнь чудесного освобождения.

Огни долины падали светлыми пятнами на все еще не сошедший снег. Он лежал на гранитных уступах, на толстых лапах сосен. Но обнаженные веточки берез чуть поднимались вверх, словно в обещании скорого появления весенней листвы.