Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Давай, Танья, еще разок попробуем. После химии, говорят, не до этого будет. Давай, нагнись, сделай мне, как Пола Джонс – Клинтону.

Закуришь? Ну, как хочешь. Вот и правильно, береги себя. Мне-то уже все равно. У меня, видать, давно эта штука внутри. Я-то думал – бронхиты, то-сё, а оказывается – вон оно что. Расползлось так, что не вырежешь, покруче агентурной сети.

Смешно: всю жизнь с русскими воевал, а последняя женщина оказалась из России. Из России – с любовью. Как будет «любовь» по-русски? Льюбов? Язык сломаешь.

Знаешь, у нас с тобой получилось, как у Америки с Советами. Вот мы, американцы, трахались с Россией все эти годы, объясняли им что-то, а красные ну вообще не понимали, что мы им говорим, как ты меня не понимаешь. Они, значит, не понимали, а мы все никак не могли кончить. Ни ракетой пульнуть, ни бомбу сбросить.

Понимаешь, ядерный взрыв в пустыне – это как оргазм. Вспышка, все взлетает к небесам – а потом опадает и кругом все мертво. Но очень красиво, жалко, ты не увидишь.

Ну да, трахались-трахались, а когда победили – оказалось, мы совсем мертвые изнутри, будто нас рак разъел. Вот и выходит, холодная война – последняя победа Америки. Дальше – ничего не будет, все невыполнимые миссии так и останутся невыполненными.

Спустись в ресторан, в казино, спроси людей: что такое IMF? Думаешь, кто-нибудь скажет: подразделение «Миссия Невыполнима»? Нет, все скажут: International Money Fund, Международный валютный фонд. Либералы считают, там тоже без Конторы не обошлось, может, и так, мне не докладывали, но я тебе скажу: этот МВФ – тот же СПЕКТР, еще одна опухоль. Расползлись, сволочи, по всему миру. Вот корейцев спроси, что у них нынче творится. Погоди, досюда докатится – ты еще назад в свою Украину побежишь. Здесь все рухнет: банки, пенсионные фонды, страховые… думаю, полгода осталось. Хорошо, что не доживу.

Нету больше никакого 007. Убрали семерку. Одни нули остались. В Конгрессе, в Конторе – везде нули.

Ты небось думаешь: старики всегда недовольны. Но поверь: у нас была великая страна! Когда мой старик воевать уходил – я им гордился! А эти хиппи жгли свои повестки! Хоть в тюрьму, только бы не за Родину сражаться! Я же говорю: гниль, всюду гниль.

Я, Танья, как Америка: прогнил изнутри, стоит плохо, детей нет. У тебя-то есть кто? Дочка там или сын? Де-ти есть? У тебя? А, ну ладно, хрен с тобой, плесни еще водки и можешь идти.

Барни Хенд, бывший специальный агент, шестьдесят семь лет, рак легких, четвертая стадия. Голый, он стоит у панорамного окна, зажав между пожелтевших морщинистых пальцев дотлевающую сигарету. Перед ним – сияющий огнями Лас-Вегас, реторта неона, свет реклам. Волшебный остров посреди глухой пустыни, рукотворный мираж, электрическая фатаморгана.

Расслабься, улыбнись, позволь себе обмануться – и тогда удастся поверить: чудеса случаются, Америка все еще жива, невозможная миссия – выполнима.

Вглядись в мерцание огней, поищи смысл в переливах неонового света, поверь: они сулят удачу. Только здесь, только для вас, только сегодня, сегодня и навсегда; всем, пришедшим из пустыни, – прохладные прозрачные бассейны, обнаженные девушки в зеленоватой воде, большие сиськи, крепкая эрекция, музыка, танцы, молодость; хороший прикуп, божественный джекпот, последний счастливый поворот колеса.

Но седой старик у гостиничного окна стоит неподвижно, сжав тонкие сухие губы. Опухоль шпионской сетью распускается в его теле. Дымок от «честерфильда» голубоватой струйкой поднимается к потолку и растворяется в спертом воздухе.

Вступает музыка, потом – раз, два, три! – они выходят одна за другой, змеящейся эротической многоножкой. Высокие каблуки, мускулистые ноги, гибкие тела. Из глубины зала почти не видно лиц, уж точно – не различить глаз. Черные, карие, серые, голубые… в этих глазах – слепящий свет рампы, мятые физиономии зрителей – расплывшиеся, расфокусированные, напряженное внимание, вожделение, жажда, похоть, скука… словно многоглазый Аргус пялится из ночной тьмы на шеренгу танцовщиц у края сцены. У каждой – своя история: любви, нежности, предательства; одиночества и страха; глупости, ревности, жадности…

Играет музыка, щелкает затвор, фотоны света впечатываются в эмульсию фотопленки. Там, в глубине камеры, на непроявленном снимке, девушки замирают навечно, чтобы спустя много лет, когда сеть морщин разъест кожу, старость согнет позвоночник, огонь крематория обратит в пепел плоть, – чтобы тогда на побуревшей фотокарточке, пожелтевшей газетной странице, на сайте фотостока случайный зритель увидел эти разгоряченные тела, напряженные мышцы… прекрасные, неразличимые, лишенные судеб и лиц… священный монстр соблазна, многоногое чудище, воплощение эроса и желания.

24

1988 год

Без шести двенадцать

Такси лавирует по запруженной Парк-авеню, Джонатан Краммер смотрит в окно. Нью-Йорк спешит на работу – секретарши, постукивая каблуками, спускаются в сабвей, клерки на ходу допивают утренний кофе из бумажных стаканчиков, маленькие девочки в темно-красных жакетиках, скрытых под теплыми куртками и изящными пальто, садятся в школьный автобус. На борту логотип «Толливера», одной из лучших школ Манхэттена. У Джонатана нет детей, но он знает: когда у него будет дочь, он также будет по утрам провожать ее к автобусу на Парк-авеню. На секунду представляет себе: вот он, чуть постаревший, но все такой же спортивный и напористый, ведет за руку маленькую девочку, светловолосого ангела, ради которого готов свой напор сдержать, идти не спеша, чтобы ей было нетрудно поспеть за ним.

Норма всегда жалуется, что с ним невозможно гулять, – Джонатан все время куда-то спешит. Ничего удивительного: жизнь коротка, нужно успеть взять от нее столько, сколько сможешь: удовольствий, радости, славы, денег. Норме не понять – в ее семье слава и деньги передавались по наследству.

Школьный автобус остался позади, Джонатан смотрит в затылок водителя-турка, с трудом сдерживая желание поторопить его. Нельзя опоздать в офис – дело даже не в том, что это не принято (плевать Джонатан хотел на то, что принято!), он сам не любит опаздывать.

В его работе все решается за секунды – за это Джонатан ее и любит.

Выходя из такси у подъезда высотного здания на Уолл-стрит, он слышит, как диктор по радио говорит, что стрелки на Часах Судного дня перевели на три минуты назад – впервые с 1972 года. Не сбавляя шага, прикидывает: выходит, всю его взрослую жизнь апокалипсис только приближался – интересно, когда это перестало его волновать?

Входя в лифт, Джонатан внезапно вспоминает Кору Мартин.

Летом 1972 года Джонатан, одолжив у отца старый «форд», повез Кору в драйв-ин на «Завоевание планеты обезьян». В свои пятнадцать Кора была настоящей красавицей – волнистые черные волосы, огромные грустные глаза, пухлые губы, чуть тронутые помадой… да и фигура могла свести с ума кого хочешь. Синие джинсы плотно обтягивали бедра, пуговка на блузке с трудом удерживалась в петле.

И, конечно, Джонатан рассчитывал, что к середине фильма ему удастся эту пуговку расстегнуть, – иначе зачем же идти в кино?

Но как только фильм начался, он понял, что ошибся. Надо было идти на что угодно, но не на «Планету обезьян». И ведь главное – он знал! Вся школа знала! Как он мог так облажаться!

Все знали: Кора Мартин до обморока боялась ядерной войны.

Нет, конечно, ядерной войны боялись все – недаром они жили в Бронксе, всего в километре от Манхэттена, самой крупной и удобной мишени на всем земном шаре. В младших классах у Джонатана и самого сосало под ложечкой, когда миссис Робертс показывала устройство бункера и рассказывала о сигналах тревоги. После таких уроков каждая тучка на горизонте казалась зародышем атомного гриба.

По счастью, человек устроен так, что не может долго бояться одного и того же, и к пятнадцати большинство ребят научились посмеиваться и говорить, что если и суждено сгореть в адском пламени, надо спешить получить от жизни все самое лучшее.

Научились все – кроме Коры Мартин.

Страх перед Судным днем прикончил их едва начавшийся роман – и юный Джонатан Краммер, уже тогда не любивший проигрывать, был в ярости – на себя, на Кору, на создателей фильма и идиотов-политиков, которые запугивают обывателей мифической ядерной угрозой.

Только через пятнадцать лет доктор Кац объяснит ему, что негативные эмоции разрушительно действуют на психику и потому следует избегать гнева, обиды или злости. Но тогда, в 1972 году, Джонатан был так уязвлен, что до самого конца школы не сказал с Корой ни одного слова. На выпускном, где Джонатану доверили произнести прощальную речь, он увидел, как она взасос целуется с Роберто Кривелли, смазливым итальянским красавчиком, и злость вспыхнула с новой силой. Уезжая из школы тем вечером, Джонатан был уверен, что больше никогда не увидит Кору Мартин.