Сочинения - Александр Радищев

Если же дети мои будут пристроены и имение моего покойного тестя разделено, то, любезныя мои сестры, послушайте моего совета. Если вы намерены будете жить вместе обе домом, то не имейте и не держите никого у себя в доме, ни под каким предлогом. Знаете сами, сколь много сия предосторожность удаляет всякие нарекания, неприятности и домашние раздоры и облегчает неминуемые издержки в доме. Если же вместе жить не будете, как то я думаю, то Дарье Васильевне советую идти замуж, стараяся избрать себе в мужья человека благонравного, с которым она может жить счастливо. Зная весьма чувствительное сердце Елисаветы Васильевны и худое ее здоровье, я такого же совета ей дать не смею. Время и обстоятельствы, ее сердце могут ее наставить, идти ли ей замуж или нет.

Простите, мои возлюбленные! Ах, можете ли простить несчастному вашему отцу и другу горесть, скорбь и нищету, которую он на вас навлекает? Душа страждет при сей мысли необычайно и ежечасно умирает. О, если бы я мог вас видеть хотя на одно мгновение, если бы мог слышать только радостные для меня глаголы уст ваших, о, если бы я слышать мог из уст ваших, что вы мне отпускаете мою вину… О мечта!..

Сон, о сон, единственное в бедствии успокоение, блаженство плачевное в несчастии, приди на услаждение страждущего сердца… О мечта возлюбленная! я с вами беседую; вас держу в объятиях моих. О друзья души моей, о дети моего сердца, вы со мною, голос ваш ударяет в мое слышание… Куда спешите, постойте, я… я — отец ваш, я друг ваш… Увы, се мечта… О пробуждение, я их враг, от кого они скорбят? От меня… Несчастной!

<Положив непреоборимую преграду…>*

Положив непреоборимую преграду между вами и мною, о возлюбленные мои, преграду, которую единое монаршее милосердие разрушити может; лишенный жизнодательного для меня веселия слышати глаголы уст ваших; лишенный утешения вас видеть; не имея даже и той малейшия отрады беседовати с вами в разлучении, — я простру к вам мое слово; безнадежен — о бедствие! — достигнет ли оно вашего слуха. Всечасно хотя тщуся, напрягая томящееся воображение, сделать вас мысли моей присутственными, всечасно плачевной стон и воскликновение имен ваших ударяет в бесчувственные стены моего пребывания; но вся мечта ежеминутно сокрушается, и бедствие, умножаяся бедствием, преломляет сердце и терзает душу.

Почти младенцам вам сущим я старался внятным вам сделать, что добродетель есть вершина всех наших деяний и наилучшее украшение жития человеческого. А дабы сии понятии врожденными, так сказать, в вас были, то старался я всякими способами возбудить в вас мягкосердие, которое можно назвать физическим корнем добродетели. Я видел уже в вас начало благое моих трудов. Счастие не допустило меня видеть дальнейшие в том успехи и надежнейшую дать мягкосердию опору, рассудок благорасположенный. Отче всеблагий! призри на них оком милосердым…

Шествие природы есть постепенно, а потому твердо. Следуя ея стезям, не ослабевайте упражняться в мягкосердии, и яко упражнение в телодвижениях укрепляет телесные силы, яко упражнение в размышлениях укрепляет силы разумные, тако упражнение в мягкосердии укрепит корень доброделания. Заматерев в сем благом подвиге, колико блестящие произойдут из того следствия. Милосердие, человеколюбие, благодеяние, милость будут обыкновенные души вашея движения; и — о! сладостное помышление — вам самим все сие будет нечувствительно.

Пройдите все языки и все столетия, найдете ли где-либо, чтобы доброделание было ненавистно, чтобы человеколюбие было порок, чтобы милосердие было презренно. Различны их виды и образы, но корень благ повсюду одинаков, ибо природа себе неизменна нигде. Дикий американец, преторгающий жизнь изнемогшего своего родителя, когда дальное предприемлет путешествие, чем подвигается на толико варварское убивство? Мягкосердием. Любомудрие не престает поощрять нас к оному доводами; воспитание тщится оное в нас сделать привычкою; слово украшает его цветами витийства и стихотворения; а христианский закон оное освятил. Повсюду и во всех состояниях оно славится; закон же Христов подвижников мягкосердия причитал к лику праведных. Вина сему отменному почитанию везде одинакова: дабы человек, легко к совращению со стези доброделания удобный, благоуязвлялся изящным примером и не ослабевал бы в добродетели.

Проходя повествования дел человеческих, вам замечали удостоившиеся напоминовения потомства; читали вы иногда вымышленные примеры добродетелей; прочтите ныне, если сие до вас когда-либо достигнет, пример отличного мягкосердия, соблюденный в священных христианских книгах. Чрез весь век свой упражнялся в доброделании, человек, о котором будет слово, заслужил название Милостивого, и церковь причла его к лику праведных. Поистине достоин тот к оному причтен быть, кто, забывая даже свое благосостояние, старается ежечасно облегчать бедствия себе подобных.

Филарет праведный родился в Галлатии, во дни греческого царствия, от родителей благородных, почти убогих, но отличавшихся всегда своим беспримерным благонравием и странноприимством. Предки его во время двенадцати первых римских кесарей были почтены первыми в государстве чинами; немалое во всех тогдашних происшествиях имели участие; знатны, почитаемы, богаты чрезмерно, властительны. Но, прияв христианскую веру, претерпели изгнание, лишились всего имущества и еле живот спасти могли, живучи в убожестве и неизвестности. С сего времени не стяжали ни почестей, ни богатства, хотя им уже то было при христианских царях невозбранно; посвятя себя сельскому жительству, упражнялися в земледелии и приобретаемые избытки употребляли на угощение странных и пришельцев. В сем дому обитала поистине благодать вышнего, ибо стяжание оного было незлобие и кротость. В таковом семействе воспитан был Филарет. Благому примеру навыкшая душа из детства укоренилась во благоделании и явила свету деяния во благосердии почти невероятные.

Отец Филаретов счастливыми некоторыми оборотами мог сделать больше приобретений, нежели его предки. Не отступая от призрения странных, он думал, что наилучшее употребление своего имения будет то, которое он обратит на воспитание любезного своего Филарета. Утвердясь в сем намерении, он сына своего отправил в Афины. Если разум его предузнавать не мог, каков будет плод его о сыне попечения, душа его то предчувствовала, в чем и вера Христова его утверждала. Упование возлагая на отца всех благ, он хотя со слезами расстался с Филаретом, но в твердом уверении, что благонамерение его не будет тщетно.

Афины далеко уже тогда ниспали от той славы, которую ей приобрели знаменитые мужи, в ней бывшие в разные времена. Неощутительна уже была в ее беседах древняя афическая сланость, и многажды уже невежество и суеверия, возгнездившиеся в Портике, простирали черное свое крылие. Но отечество Фемистокла, Аристида, Платона и Сократа долго пребыло твердынею учености, простирая владычество любомудрия на своих победителей. Афины были и в сие время училищем любомудрия и словесности, водворяя славных витий, софистов и учителей христианских.

Из сельского своего пребывания, в котором он был воспитан, Филарет к жертвеннику любомудрия принес незлобие, благонравие, кротость, навык человеколюбия и правила Христова евангелия. Чуждый всякия учености отец его преподал ему учения любомудрия своим примером; изустно же наставлял его заповедям Христовым. Он ему вещал — Чадо возлюбленное, помни всечасно, что умеренность желаний, что любовь к ближнему сделают человека счастливым во всяком состоянии. Послушай словес Христовых и кого он учил блаженными быти: блаженны нищие духом, блаженны кроткие, блаженны алчущие и жаждущие правды, блаженны милостивии; блаженны чистые сердцем; блаженны миротворцы. Радуйтеся и веселитеся, глаголет богочеловек, мзда ваша многа. О! чадо возлюбленное, коликое утешение, когда душа ничем не тревожится и волнуется тогда токмо, когда устремляется на благодеяние! Коликое услаждение подавать пищу алчущему и жаждущему питие! — Мать в простоте души своей Филарету твердила: — Возлюбленной! се слова Священного писания: блажен иже и скоты милует. Возможно ли, чтобы на таковых началах любомудрие произрастило плевелы!

Филарет, упражняяся во всех частях философии, наипаче прилепился к учению о душе, или психологии, к богословии, или науке о познании бога, и к нравственному любомудрию. Но коль много он удивился, нашед, что всё ему преподаваемое было уже для него не новое, что всё, что другие называли понятие, в нем было то чувствование, которое он почитал в себе врожденным, ибо навык оному от сосца почти материя.

— Все вещи, — говорил Филарету учитель его Феофил, — суть или сами по себе, или от других. Одни суть причины, другие — действия. Но, восходя от одной причины к другой, постепенно дойдем до крайния или высшия всех, которую именуем богом. Из самого сего понятия следует, что первейшая причина отличествует от всех других, что все другие суть ограничены тем самым, что они существуют не сами собою, и что первая причина есть неограниченна, ибо она существует сама по себе.—