Обладать - Антония Байетт

Я подношу розы к лицу, я ими восхищён. Их покуда тихое благоухание таит обещание будущего торжествующего аромата. Я помещаю между их бутонами мой любопытный нос – стараясь ни в коей мере не повредить прекрасно-сморщенных лепестков! – я умею быть терпеливым, – день ото дня они будут всё заметнее расправляться – и наконец однажды утром я смогу зарыться лицом в их тёплую белизну. Играли Вы когда-нибудь в детстве в игру с огромными бутонами опийного мака – мы играли; мы. отгибали чашелистики и разворачивали атлас-; ныв, сложенные туго лепестки, разворачивали против их воли один за другим, и вскоре горделивое растение с алой головкой никло и погибало – право, подобное испытательство лучше предоставить Природе с её жарким солнцем, которое заставляет бутоны раскрываться гораздо успешнее.

Я сочинил нынче больше 70 строк, памятуя о Ваших предписаньях не бездельничать и не отвлекаться по сторонам. Я пишу теперь о погребальном костре Бальдра – и жены его Нанны, чьё сердце разорвалось от горя, – и об отважном, но бесплодном путешествии Хермода Удалого, сына Одина, в Нифльхель, царство мёртвых, где просил он богиню Хель отпустить Бальдра назад. Всё это крайне, невыразимо интересно, дорогая Эллен, так как являет собою отважную попытку человеческого ума и воображения объяснить то великое, прекрасное и страшное, что извечно очерчивает пределы нашего существования – восход и исчезновение золотого Солнца, приход цветения (Нанны) весной и её гибель зимою, и наконец, всеодолевающее упорство Тьмы, воплощеньем которой служит великанша Тёкк, отказавшаяся оплакать Бальдра, молвившая, что ни мёртвый, ни живой, он ей не надобен. Разве не в этих сюжетах должна черпать вдохновение современная поэзия, если она желает стать великой, подобно тому как строилось на них мифологическое творчество наших праотцов?.. Однако поверьте, что гораздо охотнее я сидел бы теперь в пеком саду, принадлежащем к дому при соборе – посреди зелени и белых роз – вместе с некой – хорошо знаю, какой! – юной леди, одетой в белое, чьё чело сумрачно, но чья внезапная, солнечная улыбка…

Дальше Эллен читать не могла. Пусть они будут вместе с ним, эти письма, и дожидаются её там.

Она подумала, не положить ли в ящичек и гагатовую брошь из Уитби, но решила, что не следует. Брошь будет у неё на груди, когда траурная процессия отправится поутру в Ходершэлл.

Она подбросила в камин угля и поставила несколько поленьев – поникшее было пламя ожило, встрепенулось, – и уселась вблизи, и принялась за дневник, как всегда тщательно процеживая факты и события сквозь своё, правдивое сито. Как поступить с дневником, станет видно позднее. Он защита от стервятников и кладбищенских воров, но вместе и приманка…

Но для чего же так тщательно прятать в герметическом чёрном ларце эти письма? Сможет ли она, сможет ли он их читать в том далёком краю? Если последнее пристанище не дом, а домовина, для чего защищать их, почему не оставить добычею крошечных, буравящих глину существ, всех этих слепых червей, что жуют невидимыми ртами, и всё подвергнут очищенью, уничтоженью?

Я хочу, чтобы они сохранились, сказала она себе. Чтоб имели жизнь полувечную.

Но что, если кладбищенские воры откопают их вновь?

Тогда, может, воздастся по справедливости ей, а меня здесь не будет и я этого не увижу.

Когда-нибудь, но ещё не теперь, надо собраться с духом, написать ей, сказать… сказать… что же?.. Сказать ей, что он почил мирно .

Надо ли?

И все глубинные кристаллические сущности, граниты, амфиболические сланцы, сумрачно просияли при мысли, что она не напишет, что послание будет складываться у неё в голове каждый раз по-иному, со смыслом, неуловимым, как Протей, и что после станет поздно для ответа, по приличьям, и вообще слишком поздно. Та, другая женщина может скончаться, и сама она может скончаться, они обе стары, время сжимается неумолимо.

Поутру она натянет чёрные перчатки, возьмёт с собою черный ларец, и ветку белых тепличных роз, которые сейчас в доме повсюду и не имеют аромата, – и отправится сопровождать его в последнем, незрячем путешествии.

Предаю себя в Ваши руки…

В руки Твои…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Загадок нынче век. Пойди ко мне,

Любовь моя, скажу тебе загадку.

Есть место – всех поэтов ждёт оно.

Кто годы его ищет, кто наитьем

Находит сразу; кто в пути сражает

Сонм чудищ, кто туда в виденьи сонном

Проникнет. Тот порой от места в шаге,

Кто заперт в лабиринте; кто от смерти

Бежит, иль от идиллии аркадской…

Там, в месте том – сад, дерево и змей,

Свернувшийся в корнях, плоды златые,

И женщина под сению ветвей,

И травистый простор, и вод журчанье.

Всё это есть от веку. На краю

Былого мира в роще заповедной

У Гесперид мерцали на извечных

Ветвях плоды златые, и дракон

Ладон топорщил самоцветный гребень,

Скрёб когтем землю, щерил клык сребряный,

Дремал, покуда ловкий Геркулес,

Его сразивши, яблок не похитил.

В иной дали, средь северных пустынь,

Где лёд железа крепче, но прозрачней

Стекла и вверх воздвигся острошипо,

Лежал град Фрейи, защищён стеной

От инеистых демонов Нифльхейма,

А в граде – сад с кипучею листвою

И светлыми плодами; в этот сад

Являлись асы, чтоб отведать яблок

Заветных вечной младости и силы.

Вблизи из тьмы рос Ясень-миродержец,

Чей корень грыз дракон свирепый, Нйдхёгг,

Но жизнь не сякла в Ясене.

Там тоже Луга и воды были (видим сходство!):

Источник Урд, где будущее с прошлым

Мешалось, многоцветный, но бесцветный,

Недвижный иль играющий мятежно.

Сии места – не одного ли Места

Суть тени? Как деревья – тени Древа?

Мифическая тварь – не из пещер ли

Сознанья, из времён, когда скакали

На тяжких лапах ящеры средь древних

Болот, где не ступали человеки?..

А может, это тёмный дух, что нами

Владел и изгнан был? Или его

Измыслили мы сами, чтоб жестокой

Дать имя нашей хитрости, гордыне,

Желанью мучить стебель живоносный?

Назвали Место и назвали мир

Те люди, что вначале жили, сами

Создав слова, как первые поэты:

Сад, дерево и змей (или дракон),

И женщина, и яблоки, и злато…

По имени вещь обретала облик.

Два имени смешавши, получили

Метафору, иль истину двулику —

Яблоки злата, яблоки златые —

Плод умозренья. Следом чередою

Пришли иносказания: на водах

Чешуйки ряби – это чешуя

На теле змея; ярколистных веток

Изогнутость – змеистая – напомнит

Прелестных рук – змеящихся – движенья;

Под тайным и змеящимся покровом —

Зелёный мох; в укромных нишах крон —

Шары златые – маленькие солнца.

Итак, всё больше различались вещи,

В глазах, в уме змеясь, переплетаясь.

И люди, жившие поздней, узрели

Связь целого с частями, блеска связь

Проворного – с хищеньем, умыканьем

И стала возникать легенда Древа

Растущего в сияньи одиноком.

Мой друг, мы это Место создаём,

Созданьями сознанья населяем:

Дриадами и амиями, сонмом

Драконов, мелюзин. Мы сотворим

Смятенье там, тоску и ликованье,

Трагедию и тайну. Мы прибавим,

Отнимем, усложним, умножим. Купы

Пусть будут кущи райские, на ветки

Мы райских птиц посадим. А ручей,

По нашей воле став кровавым, вскоре

Очистится по нашему же слову,

И побежит по ложу самоцветов —

Но прочь их унесёт, коль пожелаем, —

Простой песок останется, копящий

Извечно память о воды движеньях.

Я вижу Древо грузным и корявым,

С корой шершавой, с узловатым комлем.

Ты – стройным светочем сребристым, с кожей

Коры, с ветвей руками. В лабиринте,

Где в тупиках тернистых ждёт погибель,

Лежит то Место, или средь пустыни,

Где человек бредёт вослед миражам —

Что тают словно лёд на жарком солнце,

Иль словно пена, кружево прибоя,

На зыбистом песке, – и вдруг увидит,

От жажды умирая, это Место,

Но в подлинность его едва ль поверит…

Загадка – ложь, но правда – ей отгадка.

Мы вызываем Место в бытие, Иль нас оно?..

Роланд спустился по знакомым ступеням ко входу в квартиру и уже готовился отпереть дверь, как его оклик нули сзади. На него смотрела, перегнувшись через перила, крупная женщина в фартуке.

– Куда это вы, мил человек? Там никого нету.

– Я там живу.

– Неужто? А где вы были, когда её забирали? Два дня она валялась, под ящиком почтовым. Без сил, без голоса, ну хоть бы пискнула. Спасибо, я приметила, бутылки с молоком не тронуты, давай звонить в службу соцобеспечения. Увезли её в больницу королевы Марии…