Сборник рассказов - Ларри Нивен

— Откуда это тебе известно? — спросила она требовательным тоном.

— Читал в каком-то журнале.

Луиза начала смягчаться. Я только сейчас осознал, в каком она прежде была напряжении.

— Допустим, — сказала она. — Но, в таком случае, я действительно люблю тебя.

Я попытался оттянуть неизбежное.

— Почему ты никогда не была замужем?

— Ну, видишь ли, — она хотела уклониться от ответа, но передумала. — Каждый, с кем я знакомилась, норовил сделать меня своей любовницей. Я думала, что это нехорошо, и… — Она смущенно запнулась. — А я почему-то думала, что это нехорошо?

— Тебя так воспитали.

— Да, но… — Голос ее замер.

— А сейчас ты что думаешь?

— Я никогда не стала бы встречаться с кем попало без разбора, но если нашелся бы кто-то, кто стоил бы того, чтобы с ним встречаться… Нельзя же связать свою жизнь с человеком, о котором тебе толком ничего не известно.

— Я в свое время поступил именно так.

— И чем это обернулось? О, прости, Эд! Но ты ведь сам начал.

— Ага, — буркнул я, с трудом переведя дыхание.

— Но я раньше тоже думала совсем по-другому! Что-то во мне изменилось…

Мы разговаривали довольно бессвязно. С паузами и перерывами, к тому же мы все время продолжали работать. Я успел проглотить три куска пиццы. Луиза тоже вполне успела бы сразиться со своей совестью, проиграть сражение и съесть хотя бы ломтик. Но только она не притронулась к еде. Пицца лежала прямо перед ней, а она и не взглянула на нее, даже не понюхала. Для Луизы что-то невероятное!

Полушутя, полусерьезно я сказал:

— У меня родилась теория. Много лет назад ты подавила свое стремление к любви любовью к еде. Или же наоборот, все мы грешные подавляем аппетит стремлением к любви, а тебя чаша сия миновала.

— И таблетка положила этому конец? — Луиза задумчиво уставилась на пиццу. Яснее ясного, что еда утратила свою магическую власть над ней. — О чем я и толкую. Никогда раньше я не могла играть с пиццей в гляделки.

— Ее оливковые глаза оказывались сильнее твоих.

— Они гипнотизировали меня.

— Хорошей шлюхе нужно сохранять форму. — Я пожалел о сказанном, не успев закрыть рот. — Тут не было ничего смешного — извини.

— Пустяки…

Она взяла поднос со свечами, вставленными в красные стеклянные вазочки, и начала их разносить. В полумраке бара она двигалась легко и грациозно, чуть покачивая бедрами, когда огибала острые углы столиков.

Я причинил ей боль. Но она ведь достаточно давно знает меня и должна была бы усвоить, что я болен недержанием речи…

Со своей стороны, я видел ее достаточно часто и должен был бы усвоить, что она красива. Но никогда еще она, по-моему, не достигала этого впечатления с такой подкупающей простотой.

Она вернулась обратно, по пути зажигая свечи. Поставив, наконец, поднос на место, она перегнулась через стойку и сказала:

— Это ты меня извини. Но мне не до шуток. Я же ничего не знаю точно.

— Перестань волноваться. Что бы «монах» ни дал тебе, он хотел тебе помочь.

— Я люблю тебя.

— Что?

— Я люблю тебя.

— А я тебя. — Я так редко произносил эти слова, что они застряли у меня в горле, как будто я лгал, хотя говорил я чистую правду. — Выходи за меня замуж, Луиза. Нет, не качай головой. Я хочу жениться на тебе.

Теперь я снизил голос до шепота. И вымученным шепотом она мне ответила:

— Нет, пока я не выясню, что именно я приняла, я за тебя не выйду. Я не могу доверять себе, пока не узнаю точно.

— И я тоже, — неохотно проронил я. — Но мы не можем и ждать. У нас нет времени.

— Почему?

— Ах, да, ты же не слышала. Лет через десять, а то и скорее, «монахи», чего доброго, взорвут наше Солнце. — Луиза ничего не сказала, только на лбу у нее собрались морщинки. — Все зависит от того, как долго они торгуются. Даже если мы не сумеем построить им пусковой лазер, мы можем убедить их подождать. Их торговым экспедициям приходилось иной раз ждать по…

— О, боже мой! Так ты всерьез! Из-за этого вы с Биллом и поцапались?

— Да.

Луиза вздрогнула. Даже в сумраке бара было видно, как она побледнела. А потом поступила совсем странно.

— Я выйду за тебя, — сказала она.

— Вот и хорошо, — ответил я и вдруг испугался. Женат. Опять. Луиза положила руки мне на плечи, и я поцеловал ее.

Оказывается, я хотел поцеловать ее целых… Неужели целых пять лет?

Она так удобно устроилась у меня а руках. Она гладила мне плечи. Напряжение сошло на нет, исчезло. Женаты. Мы. По крайней мере, располагаем сроком от трех до десяти лет.

— Моррис идет, — предупрещил я.

Она отпрянула.

— Он не имеет права тебя мучить. Ты ведь никому ничего не сделал! Как бы мне хотелось знать, что было в той таблетке! Что если я опытный убийца?

— А что, если я? Нам придется остерегаться друг друга.

— Ну, о тебе-то мы все знаем. Ты — командир звездолета, переводчик с «монашьего» и чудо-юдо, владеющее телепортацией.

— Плюс еще кое-что. Есть и четвертая профессия. Я вчера принял не три таблетки, а четыре.

— Вот как? Почему же ты не сказал об этом Биллу?

— Смеешься ты, что ли? Я же вчера так окосел, что вполне мог проглотить руководство по организации революций. Не дай бог, Моррис пронюхает…

Она улыбнулась:

— Ты действительно думаешь, что принял такую таблетку?

— Нет, конечно.

— Но почему? Почему мы согласились? Что заставило нас принимать таблетки? Право, нам следовало бы быть умнее.

— А, может, «монах» сначала принял таблетку сам. Может, у них есть таблетки, обучающне втираться в доверие к инопланетянам.

— Я ведь и правда испытывала к нему доверие, — сказала Луиза. — Я помню. Мне представлялось, что он полон сочувствия. Неужели он действительно взорвет наше Солнце?

— Действительно взорвет.

— А четвертая таблетка не научила тебя, как помешать ему?

— Давай подумаем. Нам известно, что я принял курс лингвистики, курс телепортации для инопланетян и, безусловно, курс управления кораблем со световым парусом. На основании всего этого… Я мог и передумать и принять, в конце концов, курс карате для червей.

— Карате, по крайней мере, тебе не повредит… Слушай, Эд, если ты помнишь, что принимал таблетки, почему ты не помнишь, что в них было?

— Я вообще ничего не помню.

— Откуда же ты знаешь, что принял именно четыре?

— Вот, пожалуйста.

Я сунул руку в карман и вытащил целлофановую облатку. И сразу понял, что она не пустая. Внутри лежало что-то твердое и круглое.

Мы смотрели на нее во все глаза, когда вернулся Моррис.