Братья Ждер - Михаил Садовяну
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ждер весь превратился в слух. Амфилохие знаком подозвал его к окошечку. Устремив взгляд в часовню, Ионуц не двигался. Мерцавшие в полутьме лампады излучали слабый свет, можно было различить лишь тень господаря, направлявшегося к иконам. Он шел медленно, склонив голову и прижав руки к груди. Саблю и соболью шапку он отдал отрокам; на нем были пояс, шпоры и короткий атласный кафтан зеленоватого цвета. Дойдя до иконы божьей матери, он опустился на колени и положил земной поклон. Затем, склонив чело, стал шептать молитву.
Тогда Амфилохие Шендря взял за руку своего племянника и вышел с ним из кельи; подтолкнув Ждера к двери часовни, он молча указал ему на скамью. Сам сел на другую, рядом с ним. Когда князь кончил молитву, он чуть повернул голову, чтобы убедиться в том, что архимандрит, как всегда в этот час, на своем месте.
Амфилохие Шендря смиренно подал ему знак — он-де находится тут. Затем он прочитал один из любимых псалмов господаря, который потрудился когда-то перевести в Ватопеди с эллинского на молдавский язык.
Буду славить Тебя, Господи, всем сердцем моим,возвещать все чудеса Твои.Буду радоваться и торжествовать о Тебе,петь имени Твоему, всевышний.Когда враги мои обращены назад,то преткнутся и погибнут пред лицом Твоим.Ибо Ты производил мой суд и мою тяжбу;Ты воссел на престоле, Судия праведный.Ты вознегодовал на народы, погубил нечестивого,имя их изгладил на веки и веки.V врага совсем не стало оружия, и городаТы разрушил, погибла память их с ними.Но Господь пребывает вовек;Он приготовил для суда престол Свой.
Ионуц Ждер вдруг почувствовал: вот здесь, в этой часовне, где находятся только три человека, совершается что-то большое, и у него сжалось сердце. Князь тяжело вздохнул; взирая на образ пречистой; глаза Амфилохие увлажнились. Ионуц тоже не мог скрыть волнения и, крепко стиснув зубы, с трудом подавил слезы. Произнесено было лишь несколько слов. Однако в них было заключено все то, о чем говорил ему архимандрит — о себе, о князе, о тех жертвах, которые они приносят во имя Христа. Ждер чувствовал себя маленьким и ничтожным и ожидал хоть единого слова или знака господаря. Прикажи князь — и Ждер Ионуц отправится за моря и океаны, за тридевять земель, ради службы своему повелителю.
Он склонил голову. Амфилохие вновь опустил руку на его плечо.
— Дозволь, отче, коснуться устами твоей десницы, — прошептал Ждер, не решаясь, однако, приложиться к этой тонкой белой руке.
Господарь повернулся и направился к выходу. Казалось, он несколько удивился, увидев Ждера, но потом улыбнулся и, проходя мимо Ионуца, похлопал его по плечу. Под рукой повелителя юноша вздрогнул и стал на колени.
— Следуй, Ждер, куда укажет отец Амфилохие… — сказал князь.
— Ради тебя, государь, я отправился бы и на тот свет, — отважился ответить Ионуц.
— Ты сказал ему? — тихо спросил князь своего тайного советника.
— Нет еще, государь.
Князь рассмеялся.
— Оттуда, куда пошлют тебя, Ждер, совсем недалеко до того места, о котором ты упомянул. Я возлагаю на тебя надежду.
Лишь теперь, услышав этот проникновенный голос, Ионуц почувствовал, как защипало у него глаза и перед ними все стало расплываться. Он поцеловал протянутую руку князя и замер.
— У меня дела с князем, — шепнул ему Амфилохие, — приходи под вечер, когда зажгут свечи.
— Хорошо, я приду, — ответил Ждер, с трудом проглотив комок, подступивший к горлу.
ГЛАВА VI
Рассказ некоего почтенного мужа
Выйдя из часовни через тесный притвор, Ионуц вначале очутился в комнате дворцовых отроков, потом по черному ходу спустился на задний двор. Там его уже поджидал Георге Татару. Кругом суетились слуги, отовсюду спешили наемные воины и всадники, прибывающие с вестями из разных концов страны. Из строений, где размещались немцы, доносился гул голосов и шум; там, сняв с себя пояса и оружие, солдаты готовились к ужину. По тесным палаточным улочкам волы тянули арбы с большими бочками. Водовозы наполняли водою кадки, стоявшие на перекрестках. Много ратников толпилось внизу, в долине, возле родников, где были врыты в землю кадки; там они смывали с себя пот и пыль. В этот час на Торговой улице было тише, сами купцы сидели на скамейках возле опущенных на подпоры ставен, которые днем служили прилавками, а в ночное время наглухо закрывали окна.
— Ты нашел ночлег, Ботезату? — спросил Ионуц.
— Уже нигде нет места, хозяин, — ответил слуга. — Но пока ты был в часовне, ко мне подошел причетник и спросил, твои ли я человек. Я ответил. Тогда он сказал, что по приказу отца архимандрита он должен отвести меня в дворцовые комнаты, потом указал, куда поставить коней. Твоя милость будет спать в келье причетника, я — на дворе у порога, а причетник на сеновале. Я отвел коней на место, снял с них сбрую, убрал все в келью; причетник дал мне ключ, и я вернулся, чтобы дождаться тебя. Пока я ждал, гляжу, ко мне с опаской подходит кривой старик и спрашивает, не я ли слуга конюшего Ионуца. «Я слуга конюшего Ионуца, — отвечаю я. — А тебе что надобно делить с моим хозяином?» — «Да нет, надо бы кое о чем потолковать с его милостью».
— Делить? Так ты ему и сказал, Ботезату? С каких пор ты научился шутить? Ну уж теперь непременно небо разверзнется либо случится землетрясение.
— Я и в самом деле так ему ответил, господин. Ну, как мог осмелиться какой-то бродяга даже подумать, что твоя милость захочет говорить с ним? К тому же мне показалось, что он был выпивши.
— Выпивши? А может, он просто так бестолково говорит?
— Нет, говорил он толково, да все кружил около меня и все допытывался. Похоже, что из бродяг с Украины. Сдается мне, будто я его уже где-то видел.
— Видел? А нет ли у него на одном глазу черной повязки? Не украинский ли у него говор? Не показалось ли тебе, что он изнурен и худ? И расспрашивает обо мне так, словно давно меня знает? Ты не припоминаешь, Ботезату, кто он такой?
— Погоди, погоди… Кажется, начинаю припоминать! С этим человеком мы как-то раз встретились ночью…
— Тогда вспомни его имя.
— Вот этого не могу. Да он сам придет к твоей милости и назовет себя.
Задумчиво улыбнувшись, Ионуц подкрутил ус и последовал за слугою. Он уже слышал, что конокрады, с которыми ему пришлось столкнуться лет пять-шесть тому назад, а потом сразиться с ними на большой дороге, теперь объявились в господаревом стане. Он знал от этих степных бродяг, что они жаждут перейти на службу к христианскому повелителю. «Всю жизнь мы грешили, а теперь настало время примириться с богом».
А сказал эти слова кривой старик, который был товарищем атамана Гоголи Селезня. Где же отдал богу душу гайдамак Гоголя? То был богатырь, у коего могла быть совсем иная судьба.
Кто-то поджидал Ионуца возле кельи причетника. Вскинув глаза, Ждер сразу же узнал старика. По опрятной одежде он походил на слугу из состоятельного дома. На нем были кожаные сапоги, пояс с кинжалом и шапка с ястребиным пером. Но был он очень худ, изможден и казался больным. А может быть, он выпил лишнего, как предположил Георге Ботезату. Он стоял, насторожась, по-видимому, готовый сразу же отскочить в случае угрозы.
— Как живешь, дед Илья? Что ты здесь делаешь?
С божьего соизволения, конюший Ионуц, собираюсь дожить здесь остаток дней своих. Из всех, кого ты знал, только я один и остался в живых. Дышит еще и наш атаман Гоголя, но дни бедняги сочтены.
— Как? Что такое? Рассказывай. Хотел бы я знать, что случилось с этим лихим молодцом. Какой конец его ожидает? Повесят или голову отсекут?
— Еще неизвестно, — смиренно ответил украинец. — Если дозволишь мне зайти в твою келью, я поведаю обо всем, о чем ты пожелаешь узнать.
Ионуц пристально посмотрел на старика; тень смерти уже легла на его лицо. Не столько из жалости, сколько из желания узнать, что же произошло, он приказал Ботезату открыть дверь кельи и впустить туда скитальца.
Это была тесная комнатушка, накаленная летним зноем, как печь. Стояли в ней скамья и стол, в углу висел суконный кафтан, напоминавший удавленника, в отчаянии наложившего на себя руки.
— Ботезату, оставь дверь открытой, — сказал Ионуц. — Карауль у двери, но не прислушивайся к тому, о чем у нас пойдет речь. А ежели что и услышишь, то забудь до поры до времени. Коли прикажу, должен будешь и вспомнить.
Старец Илья Алапин взирал на конюшего с удивлением, слыша такие слова.
— Твоя милость, — вздохнул он, — нельзя ли остаться нам вдвоем? То, о чем я расскажу тебе, — большая тайна, опасная для моей жизни. Могу даже сказать, что она может стать опасной и для других, будь то боярин или простолюдин. Было бы лучше, если бы никто, кроме тебя, не слышал этого.