Тишина - Василий Проходцев

Морозов с тестем своим Милославским совсем брата моего оплели. Говорят на Москве: "Царь-де, Морозову в рот смотрит, черт у него ум отнял!". Приятно ли мне, брату царскому, такое слышать? Хочу я ему помочь. Были и на Москве бунты, и в Пскове, и в Нове-городе, а все же не хватило силы бояр свалить. Потому и отправился я с Соловков не домой в белокаменную, а сюда, на Сечь. Кто еще, как не вы, рыцари низовые, со мной подниметесь против боярства и панства, и с кем, как не с вами, смогу я победить? Хочу я, чтобы были Москва и Малая Россия вместе: пусть в Москве вольным запорожским духом повеет, сметет приказную плесень, а на ляхов пойдут московские пушки и полки. Тогда уж не победить нас, братцы, никому не победить!

Да, вижу, и на Сечи не ладно. И не от ляхов, не от татар. Пока вы, товарищи, панов ляшских били – своими панами обзавелись. От чего бежали, к тому и опять вернулись, как будто по лесу кругами бродите. Да тем хуже, что паны те не ляхи-папежники, а свои же братья-казаки. Не о Руси они думают, не о православной вере, да и не о войске даже – думают они, пане, только о наживе, и ради лишнего хуторка все победы ваши продадут и в грязь втопчут. А пожалует их польский король шляхетским званием – в тот же день чубы сбреют, крылья гусарские наденут, и вас самих рубить примутся! Да только не пожалует их король, ему бы от своих трутней избавиться. А потому продают вас ваши паны не ляхам, а тем, кто хорошую цену дает – поганцам крымским! А когда высосут они из нас всю кровь, чего уже недолго ждать осталось, там и ляхи подоспеют. И раньше они нашего брата не жалели, а уж после Желтых Вод и Пилявиц так за горло возьмут, что не вырвемся. И тогда погибнет Украина.

Товарищи! Не для того мы бьемся и свою землю который год разоряем, чтобы одно рабство на другое менять, одна неволя не лучше другой – крымская не слаще польской, да и московская не сахар. Хочу я, пане, только того, чтобы Русь южная и Русь северная вместе стояли, и вместе против врагов бились, а кто того не желает – увидит мой гнев царский, и от рук моих не уйдет!

Такой речью, напрочь лишенной цветов красноречия, никого бы не удивил Пуховецкий на сейме в Кракове или на боярской думе, Ивану и самому она казалась простоватой. Но он с удовлетворением видел, что на подогретую горилкой толпу казаков она произвела самое подходящее впечатление, тем более что была коротка. После долгих изъявлений восторга и верности государю, толпа немного успокоилась, и слово взял старый казак, вероятно, отличавшийся красотой слога, которого для этого товарищи вытолкнули из задних рядов поближе к стоявшей на возвышении старшине.

– Твое величество, государь-царь, дозволь мне, рабу твоему Миколке слово молвить!

Старик повалился ниц, срывая с себя роскошную, отороченную медвежьим мехом шапку. Окружающие казаки со смущением принялись поднимать товарища, досадуя на его не запорожское поведение. Впрочем, еще во время речи Ивана весьма многие казаки вели себя похожим образом.

– Поднимись, отец! Я не для того из Москвы на Сечь перебрался, чтобы передо мной на коленях ползали. Встань и говори по-казачьи! Я ведь и сам казак, не забывай.

– Государь! Прости ты меня, черта старого. Оно, конечно, не по-казачьи, да уж больно я твоему величеству рад! Лучше уж, государь, перед одним царем на колени падать, чем перед каждым жбаном кланяться. Это мы, твое царское величество, хорошо выучили. Так что не гневайся, государь, а я, недостойный твой слуга, скажу, что на душе накипело. Пошел я, государь, в казаки, когда дочку мою ногаи угнали, а сын унию принял. То есть я и до того казаком был, но городовым, а тогда уж на Сечь ушел, не смог терпеть. Это еще до войны было, давно, ваше величество. Воевали мы, государь, воевали, и пришел я домой победителем, гордый, помню, был. Думал, уж прежнему точно не бывать. С полгода прошло, и что думаешь: поехал второй сын в город на ярмарку, а его там ляхи поймали и в жолнеры забрали. Только я, государь, не верю, чтобы ляхи там случайно появились, потому, как до этого пару лет их папежских милостей там не видели. Но и того мало, государь: ушли ляхи, а через неделю татарский набег. Лишился я и второй дочки, государь, да младшего сынка. Пошел опять на Сечь, а то куда же… И веришь ли, не успел прийти, как весть: ляхи нас побили, и все, за что три года бились, опять им отходит, а нам по-прежнему у них в холопстве быть. Ну а меня тут и послали не ляхов бить и не татар резать, а с полоном ногайским вместе на Перекоп ехать. Татарва, государь, ясырь гонит, а мы, грешные, у них вроде охраны. Даже и начальником у нас бусурмен был: чего говорит, то мы и делаем. Как ватага казачья подскачет, так мы им должны объяснить, чтобы они стороной шли, поскольку этот полон не простой полон, а такой, который трогать не надо. Ну, а если москали или ляхи появятся, то мы вместе с погаными их, вроде как, должны были бить. До этого не дошло, Бог миловал, а только как пленникам в глаза смотреть? Я то в кустах, то под ковылем ночью прятался, чтобы только с ними не говорить и стонов их не слышать. Кому потом на Сечи рассказывал – не верят… Не может, говорят, в Запорожском войске такого быть. Государь! Помилуй ты меня, старого, сделай так, чтобы войско ляхов и татар било, а не таким непотребством, как нынче, занималось!

Старик расплакался, а Иван, борясь с качанием бочки, которое становилось все сильнее, сказал:

– Встань, старик. Не будет такого больше! Последнюю каплю крови отдам, но не позволю христианскими душами за татарскую милость платить. Чего не хватает нам, чего у татар есть? Нет такого, а потому и без них не пропадем!

Толпа встретила эти слова Ивана восторженным ревом. В это время из нее, растолкав соседей, выбрался широкоплечий дюжий казак, который также просил слова. Пуховецкий ожидал вновь услышать что-то о татарском засилье или о продажности старшины, но вместо этого казак начал долго и путано излагать историю своей ссоры с соседом по паланке, где то ли он у соседа,