Тишина - Василий Проходцев

Эти простые слова как будто рассеяли чары атамана, сорвали с него и с его блестящего отряда пелену неприступности. Раздались сразу десятки и сотни возгласов, обвинявших атамана во всех смертных грехах, или просто бранивших его. "Татарские холуи! Евнухи! Чубы за правым ухом носите! Веру христианскую продали!". Каких только обвинений не звучало теперь в адрес Чорного и присных. Всю силу злобы голутвенного казачества против старшины можно было сейчас ощутить сполна, и эта сила придала твердости Пуховецкому. "Хороши Вы, Иван Дмитриевич, да не любят Вас! Не по хорошу мил.." – подумал он. Ивана также удивляла скорость, с которой удалось собрать раду, и та готовность к ней большинства казаков, которая чувствовалась во всем, но это удивление было приятным, настраивавшим Ивана на боевой лад.

– Но в чем же я виноват, братчики?

В обвинениях не было недостатка, они сыпались со всех сторон, но когда атаман поднял перед собой руку, крики умолкли.

– Такого в законе нет, чтобы перед толпой оправдываться. В стае всякая собака лает. Пусть выйдут сюда те, кто меня обвиняет, и вины мои объявят. А я уж ответить постараюсь.

В толпе произошло замешательство, но вдруг стоявший рядом с Иваном Ермолай Неровный твердым шагом направился к тому возвышению, где стояла старшина. Казаки расступались перед ним. Остановившись в паре саженей от Чорного, Ермолай заговорил как всегда ровным и негромким, внушающим доверие голосом.

– Мосцепане атаман кошевой! Я, бывший писарь войсковой Ермолай Неровный. Сказать хочу, атаман, что по многим известиям сошелся ты с татарами, русских людей им продавал и от тех прибылей богател. Когда же об этом твоем недостойном занятии известно стало, то по твоему приказу и наговору с три дюжины лучших испытанных товарищей убили, да убили не по-лыцарски, а по-подлому, как воров. Убили тех, кто войску с давних лет служил, не меньше Вашего вельможного добродия. Для чего же убили? Думаю так, чтобы Вам, пане, ясырем торговать никто не мешал. Но послал нам Господь, простив все наши грехи, избавителя: объявился у нас, на Сечи, наследник московского престола и правоверных царей. И ты его, атаман, от всего войска скрывал, и убить хотел. Вот она, атаман, твоя самая тяжкая вина. Но не все в твоей воле, Иван Дмитриевич – выжил наследник. – Неровный перекрестился.

– Хорошо же, Ермолай Тимофеевич, я отвечу – воспользовался перерывом в словах Неровного Чорный, который говорить любил определенно больше, чем слушать, и на протяжении всей речи бывшего писаря нервно подергивал усами и раздраженно отворачивался в сторону. – С татарами я сошелся? Да не все ли мы с ними сошлись, с погаными, чтобы ляхов одолеть? Под Корсунью и Желтыми Водами чтобы с нами без татар было? Так-то. А татарин без добычи не уйдет, ему чем-то заплатить надо, да и не может он, татарин, чтобы не грабить. Так это, Ермолай Тимофеевич, из-за меня татары Украину разоряют? Велика мне честь: я еще и на свет не родился, а уж сколько веков они нас одолевали? А теперь, когда мы с ними в союзе, и сами их на землю нашу зовем, чего же ждать? Не было года, чтобы крымцы нас не грабили, и сейчас подавно этого нет, а вот как я, грешный, к этому причастен, скажи, Ермолай? А виноват я в том, что без малого тридцать лет их бью, себя не жалею, про что все товарищество знает. И вернулся я вчера не с хутора от бабы, а из похода, в котором ногайцев бил, и с целой ордой покончил. А перед тем в Крыму побывал, и более сотни христианских душ освободил. Да не будем о старом: за последний год-другой кто больше меня полона отбил, кто больше товарищей с Перекопа и с галер выкупил? Не ты ли, писарь, этому учет вел? Так скажи – чего насчитал! Деньгами меня попрекаешь? А деньги те не из твоего кармана дырявого я беру, а у татар с ногаями отбиваю, да заставляю их платить, когда через наши земли и переправы проходят. Считай, татар данью обложил – видано ли дело! – Чорный ухмыльнулся, да и многим в толпе его шутка пришлась по вкусу, казаки довольно загудели – И куда же я те деньги деваю? Вокруг себя посмотри, писарь: видишь хлопцев? Каждый третий тут мною или выкуплен, или из полона отбит. Еще смотри: сабли и пищали видишь? Думаешь, писарь, молодики да чуры их из своих хат и свинарников притащили, онучи продали, да сабли себе купили? Да нет, все почти на те деньги куплено, что я, татарский пособник, насобирал.

Товарищи! – обратился неожиданно атаман ко всем собравшимся, повысив голос – Кто мной из плена отбит или откуплен, и кто оружие носит из моих запасов – выходи сюда, пусть вместе нас судят!

Толпа молчала. Каждый понимал в глубине души справедливость слов Чорного. Тяжелая сила и убедительность его речи, внушительный вид атамана, уверенность его в своей правоте – все это, вместе с заслуженной им за долгие годы воинской славой, магически воздействовало на собравшихся лыцарей. Сказав всего несколько фраз, атаман захватил в свою власть эту разнузданную полупьяную толпу, и полностью овладел ей. Видя это, Чорный чуть заметно усмехнулся, бросил ехидный взгляд в сторону своих обвинителей, и продолжал.

– Говоришь, писарь, кровь старых товарищей на мне? Да, тебе-то их жаль, и быть бы тебе с ними, шкура, кабы москали тебя так не жаловали и не берегли. Знаешь, что, писарь? И мне их жаль. Но еще больше у меня на них гнева, да не гнева даже – удивления. Тем-то они дважды и трижды против обычного вора виноваты, что, будучи старыми и испытанными, всему войску известными и всеми почитаемыми, продались ляхам ни за понюшку табака… Нет, не про всех такое скажу – кто-то и москалям продался! – Чорный кинул испепеляющий взгляд на бывшего писаря – Чего же им не хватало?? Казак – душа правдива, без сорочки ходит. Так ведь говорят? А у этих, помимо славы и почестей войсковых, какого только птичьего молока не было, писарь. Как пришли мы с хлопцами на их подворья – так и бывалые обомлели. Помнишь ты это, Ермолай Тимофеевич? Одних овец у тебя, грешника, столько отогнали, что и ширинский мурза позавидует. И на раде вашу братию приговорили, и все вам кричали позор и смерть – а все же таки никто крови на себя брать не хотел. Как же – испытанные товарищи, гордость войска!