Жизнь Гюго - Грэм Робб

В сенате Гюго встретили холодно. Республиканцы по-прежнему были там в меньшинстве, и предложение считать Третью республику республикой прошло с перевесом всего в один голос. Первая речь Гюго (22 мая 1876 года) стала еще одной страстно-язвительной просьбой об амнистии. Судя по всему, его влияние в сенате было незначительным. Он сравнил преступников, совершивших государственный переворот 1851 года, которые переименовали в честь себя улицы, с коммунарами, которые до сих пор находились в ссылке или на каторге. Речь встретили полным молчанием, что Гюго принял за знак одобрения совестливых сенаторов. Его предложение поддержали всего 10 человек.

Последнюю фазу политической карьеры Гюго часто называют неудачной. Рассуждая в парламентских терминах, определенно так все и было. Похоже, Гюго считал сенат источником бесплатной бумаги и безупречно играл свою роль вздорного и упрямого старика. Но, если не разделять искусственно Гюго-литератора и Гюго-политика, это больше похоже на искусную кампанию по переносу на политические весы огромной гири народных эмоций.

Первыми словами, отметившими дебют Гюго в роли сенатора, стали «новые выпуски» «Легенды веков» (26 февраля 1877 года). Они объединили «маленькие эпосы», написанные за последние двадцать лет, и, поскольку все стихотворения, кроме одного, не помечены датами, подтвердили впечатление его неистощимой плодовитости. Начиная с устрашающего видения «стены веков» – огромного, вертикального склепа истории – он применяет философию любви и прогресса ко всему, что произошло с первых дней творения. Избирательная кампания, начатая Богом. Разброс тем – от предыстории до настоящего, в том числе освящение «Семи чудес света» (последнее слово достается радостному «могильному червю»), и сантименты по поводу «Маленького Поля», грустного сироты, который уходит от злой мачехи и засыпает навеки на могиле доброго старого дедушки. Последний образ, как можно предположить, имеет какое-то отношение к тому, что Алиса вышла замуж за Эдуара Локруа. Гюго упорно называл невестку «мадам Шарль» даже после ее второго замужества.

Отправив «Легенду веков» в типографию, Гюго приступил к следующему этапу своей политической деятельности. Результат вышел три месяца спустя под заглавием «Искусство быть дедом» (L’Art d’Être Grand-Père). Шестьдесят восемь стихотворений стали гимном его любимой форме человеческого существа. Один английский критик утверждал, что по прочтении испытываешь тошноту при виде детей{1388}. Возможно, представители викторианской Англии просто не ожидали такой популярности Гюго в образе славного старика. Стихи, воспевающие восхитительные поступки и речи Жоржа и Жанны, возможно, стали плодом сентиментальности Гюго, и все же «Искусство быть дедом» – книга непростая. Каким бы невозможным это ни казалось, его двойной автопортрет в роли шаловливого старика и образца Бога не стал результатом какого-то досадного старческого просчета. Любовь к внукам была для него почти таким же фасадом, как предвыборные встречи политиков, на которых те напоказ целуют младенцев. Какой бы ни была тема, Гюго всегда вспахивал не одну борозду. Самое известное стихотворение, которое часто толкуют неправильно, – «Избалованные дети»:

Когда видят, что дети меня не боятся,Когда видят, что я так нежен с ликующими малышами,Серьезные люди сдвигают кустистые брови.Пустоголовый дед, который не умеет себя вести, —Это я… Правитель, который не умеет править.Не хочу, чтобы мои подданные дрожали.Мои подданные – Жанна и Жорж. Я старый дед,Неукротимый патриарх, который привык быть милым.Я заставляю их нарушать закон. Я даже побуждаюИх розовую республику восстать.Против нездоровой популярности я не могу устоять.Я спрашиваю, следует ли деду быть настолько анархистом,Что он указывает как источник темных приключенийАвгустовский буфет, где стоят банки с вареньем?Гроза экономок, я признаюсь, что иногдаНарушал девственность тех священных урн.Позор мне! Чтобы порадовать их, я влезаю на стулья!Если я вижу в углу блюдо с клубникой,Оставленное взрослым на десерт, я говорю им:«Милые жадные райские птички,Берите, это ваше! Видите, там на улицеМаленькие нищие, – один из них недавно родился —Они голодны. Пригласите их наверх и поделитесь…»

«Избалованные дети» из названия оказываются детьми в длинных брюках – это неумолимые мистеры Мердстоны[59] буржуазного общества, которые «хотят лишить детей права на счастье, а алебастровые груди – права на любовь»: любопытное сравнение тайных радостей детей и дедушкиных подружек. Особенно подозрительно блюдо с клубникой (fraise). В контексте оно вызывает в памяти выражение aller aux fraises (уединиться в лес – о влюбленной парочке), а может быть, и sucrer les fraises (впадать в маразм).

Через полвека после «Осенних листьев» романтическая тема детской невинности была дважды разрушена и воссоздана вновь: осложненная прозрениями Гюго в области детской сексуальности, теперь она использовалась в качестве политической пропаганды. Пускающий слюни старый дурак был публичным лицом социалистического Макиавелли, радующегося своей оргии терпимости, одинокое дитя, который развязал бы гражданскую войну, если бы думал, что в результате его полюбят. Большую часть жизни он потратил на то, что указывал отверженным на банки с вареньем, издевался над монастырями, смешил малышей сказочками об экскрементах и неподчинении.

Действие сборника «Искусство быть дедом» невозможно оценить, если не считать двух очевидных выводов: во-первых, Жоржа и Жанну обожали, как детей из королевской семьи, что стало еще одним пропагандистским ударом по делу монархизма. Во-вторых, позже они столкнулись с личными и финансовыми неудачами, которые Жорж объяснял тем, что в детстве их не приучили к самоограничению.

Последняя «сенаторская» публикация Гюго была откровенно политической и демонстративно действенной: двухтомная «История одного преступления. Показания очевидца» (Histoire d’un Crime. Déposition d’un Témoin, октябрь 1877 и март 1878 годов). Положенный на полку в 1852 году, либо из-за размера, либо из-за количества неточностей, полномасштабный рассказ Гюго о государственном перевороте теперь можно было выпустить в свет, дополнив его едкими рассказами о тех, кто превратился во врагов или умер: «Был Сент-Бев, человек просвещенный и ограниченный, снедаемый завистью, которая простительна безобразию… Был Аббатуччи; его совесть была как проходной двор. Теперь его именем названа улица»[60]{1389}.

Хотя местами «История одного преступления» больше напоминает сказку, чем историю, дешевый фарс, а не трагедию, она стала лучшим задокументированным рассказом о государственном перевороте и блестяще послужила поставленной цели. В мае 1877 года президент Мак-Магон распустил республиканский кабинет министров, возглавляемый Жюлем Симоном; по словам Гюго, он устроил «полугосударственный переворот». На место Симона был назначен монархист герцог де Брольи, который не представлял большинства, и началась «выборная кампания» – на самом деле поддерживаемая церковью программа цензуры, пропаганды и устрашения. Том I энергичного рассказа Гюго о грехах президента вышел в свет как раз вовремя. Он напоминал огромный торт с кремом, который швыряют во врага: «Эта книга более чем злободневна. Она необходима. Я публикую ее».

С приближением выборов поползли слухи, что книгу запретят, а ее автора убьют. Гюго реагировал чутко: «Речь идет о наемных убийцах». Мак-Магон и Брольи решили не рисковать. Тактика, благодаря которой на выборах в свое время победил Наполеон III, потерпела поражение. Монархисты остались в меньшинстве, и принято было считать, что «История одного преступления» Гюго внесла ценный вклад в сохранение демократии и республики.

В мае следующего года, на праздновании столетия со дня смерти Вольтера, которого он когда-то назвал «гениальной обезьяной, посланной Сатаной»{1390}, Гюго произнес речь, которая кое-кому показалась похоронной. Казалось, все близится к счастливому завершению – его жизнь и XIX век: «В этот день сто лет назад умирал человек. Он уходил в бессмертие, обремененный годами, трудами и самой знаменитой и несомненной ответственностью – ответст венностью за совесть человечества, которую он будоражил и направлял. Когда он умер, его проклинали и благословляли: проклинало прошлое, благословляло будущее… Он был не просто человеком. Он был веком. Он осуществлял предназначение и выполнял поручение»{1391}.

Читая такие речи, можно поверить, что сам Гюго думал, будто его жизнь проста, будто все идет по его плану.

Осложнения – и даже та смутная, первобытная сила, которую называют Злом, – набрасывались в определенных местах и в определенное время дня. После того как Жюльетта обнаружила его тайный дневник, Гюго вынужден был принимать дополнительные меры предосторожности, то есть улучшить свой стиль шифрования. «Олокин 83» значило «улица Николо, 38» наоборот, lenta vinea («гибкая лоза») – Ланвен, а «Аристот» с неодобрительной пометкой означали «менструацию»[61]: очевидно, заботиться об остальных мерах предосторожности предоставлялось женщине. Некоторые фразы на испанском остаются непонятными до сих пор, даже в переводе: A los dos lugares y yo también («В обоих местах, и я тоже»){1392}.