Некуда - Николай Лесков

По коридору и за стенами конуры со всех сторон слышались человеческие шаги и то любопытный шепот, то сдержанный сиплый смех.

– Перестаньте говорить о таких вещах, – тихо проговорил по-английски Райнер.

– Что мне беречь! Мне нечего терять и нечего бояться. Пусть будет все самое гадкое. Я очень рада буду, – отвечала по-русски и самым громким, нервным голосом Агата.

Райнер постоял несколько секунд молча и, еще понизив голос, опять по-английски сказал ей:

– Поберегите же других, которым может повредить ваша неосторожность.

Девушка, прислонясь лбом к стенке дивана, старалась душить свои рыдания, но спустя пару минут быстро откинула голову и, взглянув на Райнера покрасневшими глазами, сказала:

– Выйдите от меня, сделайте милость! Оставьте меня со всякими своими советами и нравоучениями.

Райнер взял с чемодана свою шляпу и стал молча надевать калоши, стараясь не давать пищи возрастающему раздражению Агаты.

– Фразеры гнусные! – проговорила она вслух, запирая на крючок свою дверь тотчас за Райнеровой спиной.

Райнера нимало не оскорбили эти обидные слова: сердце его было полно жалости к несчастной девушке и презрения к людям, желавшим сунуть ее куда попало для того только, чтобы спустить с глаз.

Райнер понимал, что Агату ничто особенное не тянуло в Польшу, но что ее склонили к этому, пользуясь ее печальным положением. Он вышел за ворота грязного двора, постоял несколько минут и пошел, куда вели его возникавшие соображения.

Через час Райнер вошел в комнату Красина, застав гражданина готовящимся выйти из дома.

Они поздоровались.

– Красин, перестали ли вы думать, что я шпион? – спросил ex abrupto[76] Райнер.

– О, конечно, как вам не стыдно и говорить об этом! – отвечал Красин.

– Мне нужно во что бы то ни стало видеть здешнего комиссара революционного польского правительства: помогите мне в этом.

– Но… позвольте, Райнер… почему вы думаете, что я могу вам помочь в этом?

– Я это знаю.

– Ошибаетесь.

– Я это достоверно знаю: № 7 третьего дня виделся с № 11.

– Вы хотите идти в восстание?

– Да, – тихо отвечал Райнер.

Красин подумал и походил по комнате.

– Я тоже имею это намерение, – оказал он, остановясь перед Райнером, и начал качаться на своих высоких каблуках. – Но, вы знаете, в польской организации можно знать очень многих ниже себя, а старше себя только того, от кого вы получили свою номинацию, а я еще не имею номинации. То есть я мог бы ее иметь, но она мне пока еще не нужна.

– Укажите же мне хоть кого-нибудь, – упрашивал Райнер.

– Не могу, батюшка. Вы напишите, что вам нужно, я поищу случая передать; но указать, извините, никого не могу. Сам не знаю.

Райнер сел к столику и взял четвертку писчей бумаги.

– Пишите без излишней скромности: если вы будете бояться их, они вам не поверят.

Райнер писал: «Я, швейцарский подданный Вильгельм Райнер, желаю идти в польское народное восстание и прошу дать мне возможность видеться с кем-нибудь из петербургских агентов революционной организации». Засим следовала полная подпись и полный адрес.

– Постараюсь передать, – сказал Красин.

На другой день, часу в восьмом вечера, Афимья подала Райнеру карточку, на которой было написано: «Коллежский советник Иван Бенедиктович Петровский». Райнер попросил г. Петровского. Это был человек лет тридцати пяти, блондин, с чисто выбритым благонамеренным лицом и со всеми приемами благонамереннейшего департаментского начальника отделения. Мундирный фрак, в котором Петровский предстал Райнеру, и анненский крест в петлице усиливали это сходство еще более.

– Я имею честь видеть господина Райнера? – начал мягким, вкрадчивым голосом Петровский.

Райнер дал гостю надлежащий ответ, усадил его в спокойном кресле своего кабинета и спросил, чему он обязан его посещением.

– Вашей записочке, – отвечал коллежский советник, вынимая из бумажника записку, отданную Райнером Красину. – А вот не угодно ли вам будет, – продолжал он спустя немного, – взглянуть на другую бумажку.

Петровский положил перед Райнером тонкий листок величиною с листки, употребляемые для телеграфических депеш. Это была номинация г. Петровского агентом революционного правительства. На левом углу бумаги была круглая голубая печать Rźądu Narodowego.[77]

Райнер немного смешался и, торопливо пробежав бумагу, взглянул на двери: Петровский смотрел на него совершенно спокойно. Не торопясь, он принял из рук Райнера его записку и вместе с своею номинацией опять положил их в бумажник.

– Я беру вашу записку, чтобы возвратить ее тому, от кого она получена.

Райнер молча поклонился.

– Чем же прикажете служить? – тихо спросил коллежский советник. – Вы ведь не имеете желания идти в восстание: мы знаем, что это с вашей стороны был только предлог, чтобы видеть комиссара. Я сам не знаю комиссара, но уверяю вас, что он ни вас, ни кого принять не может. Что вам угодно доверить, вы можете, не опасаясь, сообщить мне.

Это начало еще более способствовало Райнерову замешательству, но он оправился и с полною откровенностью рассказал революционному агенту, что под видом сочувствия польскому делу им навязывают девушку в таком положении, в котором женщина не может скитаться по лесам и болотам, а имеет всякое право на человеческое снисхождение.

– Если вы отправите ее, – прибавил Райнер, – то тысячи людей об этом будут знать; и это не будет выгодно для вашей репутации.

– Совершенно так, совершенно так, – подтверждал коллежский советник, пошевеливая анненским крестом. – Я был поражен вчера этим известием, и будьте уверены, что эта девица никогда не будет в восстании. Ей еще вчера послано небольшое вспоможение за беспокойство, которому она подверглась, и вы за нее не беспокойтесь. – Мы ведь в людях не нуждаемся, – сказал он с снисходительной улыбкой и, тотчас же приняв тон благородно негодующий, добавил: – а это нас подвели эти благородные русские друзья Польши. – Конечно, – начал он после короткой паузы, – в нашем положении здесь мы должны молчать и терпеть, но эта почтенная партия может быть уверена, что ее серьезные занятия не останутся тайною для истории.

– Чем вы думаете испугать их! – с горькой улыбкой проговорил Райнер.

– Чем можем.

– Что им суд истории, когда они сами уверены, что лгут себе и людям, и все-таки ничем не стесняются.

– Они полагают, что целый свет так же легко обманывать, как они обманывают своим социализмом полсотни каких-нибудь юбок.

Петровский сделал тонкую департаментскую улыбку и сказал:

– Да, на русской земле выросли социалисты, достойные полнейшего удивления.

– Какие ж это социалисты! – вскричал Райнер.

– Ну, фурьеристы.

– Это… просто…

– Дрянь, – горячо сорвал Петровский.

– Н…нет, игра в лошадки, маскарад, в котором интригуют для забавы. Конечно, они… иногда… пользуются увлечениями…

– И всё во имя теории! Нет, бог с ними, с их умными теориями, и с их сочувствием. Мы ни в чем от них не нуждаемся и будем очень рады как можно скорее освободиться от их внимания. Наше дело, – продолжал Петровский, не сводя глаз с Райнера, – добыть нашим бедным хлопкам землю, разделить ее по-братски, – и пусть тогда будет народная воля.

Райнер посмотрел на коллежского советника во все глаза.

– Прощайте, господин Райнер, очень рад, что имел случай познакомиться с таким благородным человеком, как вы.

– Какую вы новую мысль дали мне о польском движении! Я его никогда так не рассматривал, и, признаюсь, его так никто не рассматривает.

Коллежский советник улыбнулся, проговорил:

– Что ж нам делать! – и простился с Райнером.

Петровского, как только он вышел на улицу, встретил молодой человек, которому коллежский советник отдал свой бумажник с номинациею и другими бумагами. Тут же они обменялись несколькими словами и пошли в разные стороны. У первого угла Петровский взял извозчика и велел ехать в немецкий клуб.

Глава шестнадцатая

Неожиданный оборот

Агата осталась в Петербурге. С помощью денег, полученных ею в запечатанном конверте через человека, который встретил се на улице и скрылся прежде, чем она успела сломать печать, бедная девушка наняла себе уютную каморочку у бабушки-голландки и жила, совершенно пропав для всего света.

Она ждала времени своего разрешения и старалась всячески гнать от себя всякую мысль о будущем. Райнер пытался отыскать ее, чтобы по крайней мере утешить обещанием достать работу, но Агата спряталась так тщательно, что поиски Райнера остались напрасными.

В Доме Согласия все шло по-прежнему, только Белоярцев все более заявлял себя доступным миру и мирянам.

В один вечер, занимаясь набивкою чучела зайца, которого застрелила какая-то его знакомая мирянка, он даже выразил насчет утилитарности такое мнение, что «полезно все то, что никому не вредно и может доставлять удовольствие». – Тут же он как-то припомнил несколько знакомых и, между прочим, сказал: