Приключения Конан Дойла - Рассел Миллер

Конан Дойл, сам врач, отлично понимал опасность, но все равно решил ехать. В такси по дороге в Альберт-Холл у него случился приступ, и войти в здание он смог, лишь опираясь на сыновей, которые едва ли не на руках донесли его до зала. Ему оказали первую помощь, но и тут он не захотел отменить выступление и нашел в себе мужество выйти на сцену — дважды в тот день.

Затем он уехал в Уиндлшем, и врач прописал ему строгий постельный режим. Это не мешало Дойлу отвечать на многочисленные письма: ответы он диктовал своему секретарю Вуди. Его дочь Мэри вспоминала, что отец не терял живости и ясности ума: “Он занялся рисованием, хотел учиться музыке и заинтересовался теорией реинкарнации, о чем написал статью. Он часто говорил со мной о далеких прошедших годах, и сказал как-то, что надеется, в будущей жизни у него будет много времени на дружбу. По-прежнему говорил о спиритуализме со всеми посетителями и несколько раздражался, когда кто-то заявлял, что придерживается более “открытых взглядов”. “У них такие открытые взгляды и головы, что оттуда все выпадает и в итоге там пусто””.

Вскоре после Нового года он почувствовал себя в силах дать последний бой и ввязался в полемику по поводу спиритуалистических сеансов итальянского маркиза Скотто, которого члены общества обвиняли в пособничестве медиумам-обманщикам. Дойл, разумеется, отстаивал его интересы и требовал, чтобы “с этого во всех отношениях благородного, законопослушного человека были сняты все беспочвенные обвинения”.

Более того, он обвинял общество в том, что оно превратилось в организацию антиспиритуалистов, и заключил, что общество “содействует распространению зла”. Дойл призывал и остальных членов присоединиться к нему, но лишь шесть человек последовали его примеру и отказались от членства.

Здоровье его немного улучшилось в первые месяцы 1930 года. Он внес ряд дополнений в автобиографию, написал несколько эссе, в том числе “За гранью непознанного”. “Невозможно не восхищаться, — писал журнал общества психических исследований, — той настойчивостью, с какой сэр Артур продолжает отстаивать совершенно безнадежное дело”.

Смерти он ничуть не боялся, напротив, ждал от нее возможности встретиться “за гранью” с друзьями и близкими.

Он нарисовал тушью небольшой рисунок в стилистике своего отца. На нем он изобразил себя старым конем-работягой, впряженным в тяжело нагруженную телегу — книгами, статьями, лекциями… “и возможно, самый тяжкий груз из всех — это “Шерлок Холмс””. Извилистый жизненный путь начинается в 1859 году в Эдинбурге и завершается в 1930-м в Уиндлшеме. Три ветеринара в цилиндрах обсуждают состояние коня: “Он тащит тяжелую ношу и проделал долгий путь. Но если хорошо о нем заботиться, подержать на конюшне месяца полтора и полгода выгуливать на травке, то он будет готов вновь пуститься в дорогу”.

Первого июля Конан Дойл выбрался в Лондон, в Уайтхолл, чтобы возглавить депутацию к министру внутренних дел Джону Клинесу, депутацию, добивавшуюся отмены закона о бродяжничестве. Он являл собой грустное зрелище — слабый, трясущийся, опиравшийся на руку жены. Он попытался было встать, чтобы изложить суть дела, но смущенный Клинес быстро сказал: “Умоляю вас, сидите, сэр Артур”. Жена протянула ему нюхательные соли, и он сумел произнести заготовленную речь, в которой просил прекратить нападки на спиритуализм и защитить медиумов.

Это испытание оказалось непосильным для его здоровья. Дойл вернулся в Уиндлшем, чтобы более не покидать его никогда. Он почти не мог уже обходиться без кислородной маски. Попытки связаться с Мэри и сообщить ей, что отец при смерти, оказались безуспешными. Двое суток подряд Джин дежурила у его постели. В два часа ночи 7 июля Дэниса с Адрианом отправили за кислородным баллоном в больницу в Танбридж-Уэллс. В половине восьмого Конан Дойл сказал, что хочет встать. Его закутали в халат и усадили в большое кресло у окна, откуда хорошо были видны окрестности. “Тебя надо наградить медалью “Лучшей сиделке””, — прошептал он жене.

Два часа спустя, окруженный женой и тремя детьми, он скончался. Леди Конан Дойл уверяла, что последние его слова были: “Ты чудо”.

Эпилог

Писали о нем и как о “защитнике угнетенных”, и о “благороднейшем, честном муже”. Соболезнования слали писатели, редакторы, художники, газетчики и простые читатели. Например, пришло трогательное послание от пожизненно заключенного в Синг-Синге: “Только большой ум, большое сердце и большая сострадательная душа могли подвигнуть человека написать письмо в тюрьму, такое, как написал мне Конан Дойл”.

Его называли “последним рыцарем” и благословляли за то, что он сделал для общества. Пришло несколько писем от моряков, с благодарностью вспоминавших его заслуги в деле экипировки флота: “Он и не знал наших скромных имен, но он спас наши скромные жизни”.

Триста человек — семья, друзья и собратья-спиритуалисты — собрались п июля в саду Уиндлшема, где на лужайке стоял дубовый гроб. Вокруг цвели розовые кусты. Родственники заранее известили всех, что не надо соблюдать траур, похороны будут церемонией скорее радостно-спокойной, чем печальной.

День был солнечный, присутствовавшие оделись в обычные платья. Мэри Конан Дойл играла гимны на пианино; звучал 121-й псалом, особенно любимый Дойлом (“Подыму взоры мои к горам — оттуда придет помощь ко мне…”), и другие. Затем леди Конан Дойл, в сером шифоновом легком платье с розой на плече, произнесла надгробную речь: “Господь благословит его за прекрасную, бескорыстную жизнь, за мужество и бесстрашие, за то, что неустанно боролся с несправедливостью и помогал найти утешение скорбящим…”

Затем гроб пронесли мимо теннисного корта вниз по садовой дорожке к свежей могиле, выкопанной возле садового домика, где Дойл любил работать. Там на столе лежал блокнот с последними записями. Трава подле могилы была усыпана свежесрезанными цветами. Гроб, украшенный красными розами, медленно опустили в могилу, и леди Дойл бросила на крышку одну красную розу. Тут она едва не потеряла сознание, но Адриан вовремя поддержал мать.

Через два дня, в воскресенье 13 июля, в Альберт-Холле состоялась поминальная церемония, организованная Ассоциацией спиритуалистов Марилебона. Задолго до семи вечера зал был уже забит битком, многие прибыли издалека и были одеты в торжественное платье. Среди публики были не только спиритуалисты, но много и просто любопытствующих — прошел слух, что Конан Дойл, возможно, явится на этот вечер, и они не желали пропустить такое событие. На следующий день газеты писали, что в зале было 10 000 человек, вдвое больше того числа, на которое он был рассчитан.