Дети леса, дети звезд - Мерри Джинн

Хотя, глядя на Тесса в первую неделю, Грин сильно сомневался в своей правоте.

И сомневался не зря, потому что экстренной накачки Тессу хватило только на первый день, а дальше эффект от обычных уже, дежурных медикаментов перестал покрывать накапливающуюся от чрезмерных для ослабленного организма нагрузок усталость, а насильно отмененный приступ добавил «приятности» общему самочувствию и постоянной тревоги, страха даже, что бренное тело все же не выдержит и свалится слишком рано, когда не поздно еще будет отменить путешествие и завернуть больного обратно.

Страх этот и желание оказаться от базы как можно дальше заставляли стискивать зубы и отгонять боль, гнали вперед, и еще три дня Серазан потихоньку пил укрепляющие в двойной дозе, но на пятый день пути сдался, не стыдился уже и не скрывал слабости, опускался устало на землю, стоило объявить привал, и засыпал, едва находил, куда приклонить голову. Вставал тяжело, осторожно — от резких подъемов кружилась голова и недолго было снова упасть, от рождавшейся с утра головной боли сгрызал одно лекарство, от скапливавшейся в висках и затылке к вечеру — другое, а чтобы найти где-то силы просыпаться и шевелиться — третье.

И все равно шел, с отчаянно-исступленным упорством заставлял себя мобилизоваться, первым вставал сам и начинал собираться, сворачивать стоянку и продолжать путь, раз за разом повторяя Грину, порой почти что с мольбой: «Нужно двигаться дальше», — но к концу недели рухнул таки окончательно, сутки провалялся без памяти, а потом снова, едва не рассорившись самым безобразным образом с Грином, поднялся, накачавшись по самые уши лекарствами, и не дал задерживаться на одном месте еще дольше.

И оказалось, что сделал правильно, потому что чем дальше уходили они от «Крыла», тем меньше набиралась за день усталость и быстрее возвращались силы. День за днем менялись спуски-подъемы-переправы пути, пробивалась зелень, и вот уже не нужны стали наркотики, и Тесс не падал бессильно к вечеру, а находил среди деревьев те, которые могли подпитать живой силой, обнимал, прислонялся, и до сна вновь стало улетать сознание за встречными-ближними птицами в небо, а когда купола базы окончательно скрылись из виду, Серазан вовсе почти перестал уставать. И вновь удивился, насколько чище и ярче кажется мир, когда не давит ничего и не пульсирует в голове. Насколько больше остается сил, чтобы видеть то, что вокруг, слушать и отвечать по пути Грину, то взлетающему, то идущему на четырех лапах, замечать мелкую дичь по пути и — вот уж открытие из открытий — помнить еще и о том, зачем они, собственно, идут и что ищут.

Вместе с соображением вернулась и усилилась злость на себя, смешанная со стыдом за то, как увязался обузой, как мало делает в помощь гринову поиску и как сильно его тормозит и болезнью своей, и скоростью мало того, что бескрылого пешехода, так еще и пешехода, безнадежно потерявшего форму.

Злость эта выливалась в бесконечное, по пять раз на стоянку, пересматривание карт и снятых со слов Грина описаний, такие же занудные бесконечные вопросы-уточнения самому Грину с последующими попытками высмотреть нечто похожее глазами каких попало попадающихся по пути птиц, и попытку однажды даже соединиться с учеником с целью выловить увиденную им когда-то долину и совсем уже точно узнать, что надо искать.

Грин эксперимент поддержал, честно старался и впустить мастера в свое сознание, и поярче воспроизвести-вспомнить видение заветного места, но получилось у Тесса с попыткой совсем плохо, хуже даже, чем в свое время с первыми самыми птицами, да вдобавок вернулись с кошмарной остротой подзабытые за последние дни дурнота и боль, и Серазан, часа три пролежав пластом, больше об опытах не заикался — даже если бы ученик и согласился вдруг такое вот, плачевное и жестокое, повторить.

Вместо этого куда жестче стал Тесс цепляться за контакт в поиске, куда дальше тянуться за летящими птицами, упорнее и отчаяннее тренировать собственный разум держать связь и одновременно не терять памяти с волей, вновь, как зимой, улавливать-ухватывать коннект на ходу…

Тут уже Тесс опомнился, попросил Грина сказать, если попадется по пути поваленное дерево с прямой веткой или тонким стволом в рост человека, и днем позже уже шел с удобным березовым посохом в руках. Грин обозвал березу умайем, не иначе как на местный лад, поворчал, что не лучшее это дерево для дорожного дубья, бывают и полегче, и попрочнее, но Серазан только отмахнулся — лучшее дома осталось, а это просто первое нашлось, вот, он даже кору не снимает и веточки мелкие с него не обдирает, чтобы не жалко было бросить, как только попадется что-нибудь еще. И потом, альтернатива — разве что с живого обломать, но не по весне же?

Сам же он одновременно и радовался, и тихо клял себя за непроходимый идиотизм — насколько легче могли бы быть первые дни пути, когда сложно порой бывало держаться на ногах и не на что было опереться, вспомни он о посохе раньше! Теперь же ухватисто легшая в руки ветка позволила в удачное время, когда шли подсохшей безопасной землей, грезить даже на ходу, подхватывать какую попадалась летучую живность, не боясь споткнуться и без лишней опоры упасть, а Серазан, довольный и подстрахованный, все чаще жмурился на весеннее солнце, все чаще улыбался ученику, когда тот взлетал, проверяя путь впереди и прикидывая маршрут, и все чаще хотелось ему и к сфинксу попробовать подключиться, как к большой и разумной птице, но он помнил еще первую неудачу и пока что не рисковал.

За вторую неделю им удалось переправиться через долинную реку частью по камням, частью по паводковому мусору, и даже начать подъем к седловине между двумя безымянными вершинами. По ночам подмораживало, ветер пока еще выстуживал, но полуденное солнце уже начинало прижаривать, снежная грязь в ложбинах исчезала на глазах, под ногами путников хлюпали и сверкали ручьи. Из-под камней высовывались низкие, желтые, но уже сочные проростки будущих трав. Весна только пробовала себя, и погода менялась по нескольку раз в день, словно настроение нетерпеливого подростка: снег, дождь, ясное небо, порыв ветра и опять дождь. И снова яркое, ослепительно отраженное в каждой капле солнце.

Почти у самого перевала Тесс, глазеющий по сторонам, наткнулся взглядом на странной формы колонну, маячащую чуть в стороне от пути, а Грин, взлетев в ответ на вопрос о ней, поглядел, облетел кругом и позвал мастера прямо с неба:

— Идите сюда, тут вам будет интересно!

Тесс охотно и с большим любопытством свернул, а когда подошел поближе и разглядел, что за чудо стоит посреди небольшой полянки, даже присвистнул. На небольшом холмике, гордый и вертикальный, возвышался обелиск — не обелиск, а безупречнейший ритуальный уд, в белых потеках с тщательно выполненной головки, с подкаченными к основанию обтесанными камнями-яйцами, расписанными не хуже гринова хвоста и впечатление при взгляде со стороны дороги производящими незабываемое.