Стефан Цвейг - Сергей Романович Федякин

в кафе с приятелями, тревожное опасение, предчувствие начала войны. Катастрофы, ставшей реальностью уже спустя девять месяцев после издания этой книги…

«Будущие летописцы установят, что в 1938 году почти в каждом разговоре – в какой бы из стран нашей испуганной Европы он ни происходил – преобладали догадки о том, быть или не быть новой войне. При каждой встрече люди, как одержимые, возвращались к этой теме, и порой даже казалось, будто не они, пытаясь избавиться от обуявшего их страха, делятся своими опасениями и надеждами, а сама атмосфера, взбудораженная, насыщенная скрытой тревогой, стремится разрядить в словах накопившееся напряжение».

Роман «Нетерпение сердца» демонстрирует крушение иллюзий буржуазного гуманизма, буржуазной демократии, которой (и в которую) неистово верил писатель. Сострадая близким друзьям, попавшим в беду после установления фашистского режима, помогая им выжить в их несчастьях, лишениях и болезнях, вдохновляя каждого обрести смысл в помощи другим – «хотя бы одного человека спасти», – главный герой романа устами и помыслами автора совершает такую психологическую попытку. Лейтенант Антон Гофмиллер, будучи по натуре человеком сострадательным, отзывчивым, но по характеру являясь слабым, нерешительным, обладая состраданием малодушным и сентиментальным, которое, «в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья», – и получив в дар из рук судьбы встречу с калекой, вместо искренней любви и истинной о ней заботы постепенно губит жизнь девушки.

«Маленький человек» упустит, утратит шанс протянуть руку другому. Оказать помощь и все внимание тому невинному существу, которое от тебя этой помощи и внимания очень ждет: «В тот короткий миг, когда в полных гнева глазах обиженной девушки отразилась неведомая мне прежде глубина человеческого страдания, словно какая-то плотина рухнула в моей душе, и наружу хлынул неудержимый поток горячего сочувствия, вызвав скрытую лихорадку, которая для меня самого оставалась необъяснимой, как для всякого больного его болезнь».

Влюбленная в кавалерийского офицера девушка с парализованными ногами, испытывающая искренние чувства и горячую нежность, вызывает в сердце и душе Тони Гофмиллера лишь мнимое сострадание и сочувствие. Не стойкое, действенное чувство, а губительную половинчатость, жалость к физическому увечью несчастной Эдит. В конце романа в судьбу героев вторгается война. Гофмиллер бежит от себя и своей совести – «я бежал на войну, как преступник в ночную тьму», – бежит от всего семейства Кекешфальва: «Я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня». Не показывается на глаза врачу Кондору, образ которого Цвейг противопоставляет лейтенанту – он взял в жены слепую старую женщину. «Полный господин сел рядом со мной, и я вздрогнул: это был Кондор! Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, – единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно!»

Трусливый поступок Гофмиллера низринет его с той высоты, где человечеству сострадают и помогают боги, в духовную пропасть банальной скучной жизни, где «сердце умеет забывать легко и быстро, если хочет забыть». Где приходится наращивать на душе мозоль, прятать взгляд и черствое сердце от той правды, которую ты всеми силами пытался предать и однажды все-таки предал.

* * *

С падением Австрии Стефан Цвейг утратил паспорт и оказался гражданином без родины. Когда-то он грезил и мечтал «не быть обязанным ни одной стране, но принадлежать всем без исключения». Увы, время изменилось – у него не оставалось другого выхода, как в Лондоне подать заявление на получение «английской бумаги». В мемуарах он с горечью говорит об этом: «Это было унизительное одолжение, и, кроме того, одолжение, которого меня в любой момент могли лишить. За ночь я вновь опустился на одну ступеньку ниже. Вчера еще зарубежный гость и в некотором роде джентльмен, который здесь спускал свой иностранный капитал и выплачивал налоги, я стал эмигрантом».

К счастью, на помощь пришли друзья. Необходимые рекомендательные письма и поручительства предоставили торговец произведениями искусства и издатель Ньюмен Флауэр (совладелец «Cassell & C»), а также Арчибальд Дж. Б. Рассел, с кем Цвейг много-много лет назад познакомился в Лондоне на выставке картин Уильяма Блейка. «Надо было фотографироваться справа и слева, в профиль и en face, волосы стричь коротко, чтобы было открыто ухо, нужно было оставлять отпечатки пальцев, сначала только большого, а затем всех десяти, сверх того, надо было предъявлять свидетельства, справки о состоянии здоровья, справки о прививках, свидетельство полиции о благонадежности, рекомендации, надо было предъявлять приглашения и адреса родственников, нужны были моральные и финансовые гарантии, нужно было заполнять и подписывать анкеты в трех, четырех экземплярах, и если хоть одной бумаги в этой кипе недоставало, дело шло насмарку. <…> Признаюсь, что с того дня, когда я начал жить с этими бумагами или паспортами, я никогда более не чувствовал себя самим собой».

В таком подавленном и угнетенном состоянии писатель принял решение перебраться в тихий город английского графства Сомерсет – Бат, где сначала он поселился с Лоттой в гостинице на Лэнсдаун-роуд, а 13 сентября 1939 года приобрел двухэтажный дом под названием Роузмаунт. В этом чудесном доме в районе Линкомб-Хилл, с видом на старинную Видкомбскую баптистскую церковь Цвейг будет оставаться до окончательного отъезда в Америку. «Я перебрался в Бат – и не случайно, потому что этот город, где писали многие из тех, кто прославил английскую литературу, прежде всего Филдинг, более достоверно и проникновенно, чем любой иной город Англии, создает перед застывшим взором иллюзию другого, более мирного столетия – восемнадцатого. Но как же мучительно контрастировал этот мягкий, наделенный столь нежной красотой ландшафт с гнетущим беспокойством мира и моих мыслей!»

Обзор из окон нового дома открывал писателю великолепный вид на зеленые луга, холмы и заросли платана. Бродя по улочкам, он часто останавливался у ратуши Гилдхолл, перестроенной в конце XVIII века, заходил в ее залы, галерею Виктории и музей римских древностей. Гуляя по Кингстон-сквер и Квинс-сквер, подолгу рассматривал памятник средневековой Англии, готическую церковь Батского аббатства. По словам Цвейга, шелковистое небо, «словно шатер Господний», и пышное цветение долин напоминали ему природу Бадена, а вилла Роузмаунт подарила «чувство собственного дома», которое у него отсутствовало уже долгие годы. Холмистый город напомнил ему счастливый довоенный период в Зальцбурге, покой и работу в доме на Капуцинерберг.

По письмам Лотты, адресованным Рене Шен (Renée Chaine), компаньонке знаменитого швейцарского пианиста Альфреда Корто, видно, что Стефан был рад переезду в Бат: «Только здесь, в двух часах езды от Лондона, мистер Цвейг нашел достаточно отдыха для работы. Мы счастливы здесь. Восхитительный древний город с изысканной архитектурой и