За правое дело - Василий Гроссман

«Вот бы на таком Илье Муромце поработать»,— подумал он и представил себе на миг огромный товарный состав, груженный пушками, танками, боеприпасами… Ночь, ливень, а Иван Павлович ведет состав со скоростью семьдесят километров в час, дождь сечет по ветровому стеклу, а паровоз режет воздух, и вся широкая степь дрожит от его могучего хода.

В Иване Павловиче жила жадность к работе, и он знал в себе эту черту, не ослабевавшее с годами любопытство к труду самых различных рабочих профессий. То представлялось ему интересным поехать в Восточную Сибирь, поработать на золотых приисках, то прикидывал он, как бы попробовать свою силу на медеплавильных печах, то представлял он себя механиком на морском пароходе.

Ему хотелось поглядеть, как живут и работают люди на всей земле. Но он не мог представить себя живущим без работы, праздно путешествующим, праздно разглядывающим города, леса, поля, заводы. И должно быть, поэтому мечта о странствовании всегда соединялась в его душе с мечтой о работе машиниста, пароходного механика, бортмеханика на самолете. Да это и не было одной лишь мечтой: ему много удалось повидать в жизни. Повезло прежде всего в том отношении, что жена его, Инна Васильевна, была очень легким на подъем человеком, ей ничего не стоило сняться с насиженного места и поехать с мужем в далекие места. Правда, всегда через год-два их тянуло на родину, и они возвращались в Донбасс, в свой поселок, на свою шахту.

Побывали они на Шпицбергене, где Иван Павлович, завербовавшись на два года, работал в угольной шахте, а Инна Васильевна учила ребят советской колонии русскому языку и арифметике. Прожили они пятнадцать месяцев в пустыне Каракумы, где Иван Павлович работал по проходке серных рудников, а Инна Васильевна преподавала в школе для взрослых. Поработали они и в горах Тянь-Шаня на свинцовом комбинате, где Иван Павлович работал по бурению, а жена его заведовала школой ликбеза.

Правда, перед войной о путешествиях они перестали думать: родилась у них дочка, болезненная, слабенькая девочка. И, как часто бывает у супругов, которые долго не имели детей, они с какой-то особой, почти болезненной любовью относились к ребенку, боялись за его здоровье.

Иван Павлович поглядел на поселок, лежавший по восточному склону холма, и к сердцу его прилило тепло: он представил себе Машу, с легонькими, светлыми волосиками, с бледным белым личиком… Он войдет в дом, и она побежит в трусиках ему навстречу, незагоревшая, чуть-чуть даже голубенькая, закричит:

— Папа пришел!

Кто поймет его чувство! Он берет ее на руки, проводит ладонью по мягким, теплым волосам, осторожно понесет в дом. А она, болтая босыми ногами, оттолкнется кулачками от него, оглядит его лицо, склонит набок голову, захохочет. И почему он вдруг станет сам не свой… Эти ладошки, полные живого тепла, эти крошечные пальцы с ноготками, похожими на чешуйку у самого маленького карасика, как-то удивительно, как-то странно соединялись в душе его с силой ревущих доменных печей, со скрежетом и воем бурильного станка, с глухими выбухами динамита, с красным, дымным огнем, вспыхивающим над коксовыми печами… Это теплое, чистое дыхание, эти ясные глаза каким-то странным образом соединялись в его душе с тревогой войны, с изможденными лицами эвакуированных женщин и стариков, с пожарами, горевшими в ту ночь, когда он с женой и дочерью грузился в эшелон, покидал родной поселок…

Он вошел в дом, когда Инна Васильевна, торопливо прибрав со стола, собиралась на работу — занятия в школе начинались через двадцать минут. Оглядев мужа быстрым, внимательным взглядом, укладывая в портфель детские тетради, которые она взяла накануне на проверку, а в сумку — бидончик и стеклянную банку, так как после занятий рассчитывала зайти в распределитель, она скороговоркой произнесла:

— Ваня, чайник горячий под подушкой, хлеб в тумбочке, хочешь кашу — кастрюля в сенях…

— А Маша где?

— Маша у соседей. Ей Доронина-старуха в обед суп разогреет. Я часам к пяти приду.

— Ох, а письма все нет,— вздохнул Новиков.

— Я уверена, что в ближайшие дни будет письмо от Петра,— сказала Инна Васильевна.

Она направилась к двери, но неожиданно повернулась, подошла к мужу, положила руки на его широкие плечи, и ее утомленное, тронутое морщинками лицо стало миловидно и молодо от нежной улыбки.

— Ванечка, спать ложись, такой работы и с твоей силой не выдержать,— тихо произнесла она.

— Ничего,— ответил он,— мне нужно в рудоуправление пойти. С Машей вместе сходим.

Она приложила его большую шершавую ладонь к щеке и рассмеялась.

— В чем дело, рабочий класс? — громко, с нарочитым задором спросила она.— Не забуришься? Ванька мой, Ванечка.

Он проводил жену до дверей и смотрел ей вслед: она шла по улице рядом с девочками-школьницами, размахивающими клеенчатыми портфелями, и тоже размахивала сумкой и портфелем. Издали, невысокая, с узкими плечами, быстро шагавшая, Инна Васильевна тоже походила на школьницу. И Иван Павлович вспомнил ее, какой знал долгие годы: девочкой с косичкой, сердито и бесстрашно спорившей с разбушевавшимся в получку отцом, соседом Новиковых по балагану; и студенткой педагогического техникума, читавшей Новикову вслух «Тараса Бульбу» возле ставка; и в снегах Шпицбергена, в меховых унтах и кухлянке, с пачкой тетрадей, прижатых к груди, при дивном свете северного сияния, смешавшегося с режущей ясностью рудничных фонарей; и читающей сводку Совинформбюро в товарном вагоне, в бесконечном, голодном эвакуационном пути на восток.

«Ох и повезло мне в жизни»,— подумал он.

А в это время за спиной его раздался чуть слышный шорох, точно мышонок метнулся, и ногу его обхватили руки дочери.

Он быстро нагнулся, подхватил ее на руки, и голова у него закружилась, то ли от радости встречи, то ли от напряжения ночной подземной работы.

Попив чаю, Новиков посадил Машу себе на плечи и, выйдя с ней на улицу, пошел в сторону рудоуправления.

Печать войны, военных лишений, тяжелого труда лежала не только на землянках, вырытых по склону холма, на длинных приземистых бараках, но и на домиках-коттеджах, в которых жили инженеры, мастера, ведущие стахановцы. Какое-то равенство между военным трудом и бытом красноармейцев на переднем фронтовом крае и жизнью их братьев и отцов в трудовом уральском тылу ощущалось с выпуклой ясностью.

Рабочий поселок возник в калящие зимние морозы 1941 года с той быстротой, с какой в одну ночь возникали среди таких же холмов и лесов в снегах и вьюгах блиндажи, землянки, окопы стрелковых дивизий и артиллерийских полков.

Провода, висевшие меж стволов деревьев, воздушные телефонные линии, тянувшиеся от домика директора, главного инженера, секретаря рудничного партийного комитета к надшахтным постройкам, к конторе, цехам, диспетчерской, напоминали линии полевых военных телефонов, связывающих командиров и начальников штабов дивизий с полками, батареями, тыловыми мастерскими, продовольственными складами. И многотиражка, повешенная у входа в шахтный комитет, с короткими статейками и заметками о подземной работе, напоминала дивизионную газету, боевой листок, выпускаемый на фронте в дни жестоких оборонительных боев.

И так же, как дивизионная газета призывала новое пополнение изучать гранату, автомат, противотанковое ружье, листок, выпускаемый парткомом и шахткомом, торопил колхозников, домохозяек, пошедших на работу в шахту, постичь тонкости работы врубовок, бурильных молотков, легких ручных и тяжелых колонковых перфораторов, следить, не греется ли корпус электросверла, не гудит ли ненормально мотор, не бьет ли кабель, не выпадает ли при работе резец.

Много было сходства между этим поселком и фронтовой частью, вышедшей на линию огня. И должно быть, поэтому так трогательно милы были белоголовые и чернявые дети, игравшие возле землянок, среди осенних деревьев на взрытой земле, на отвалах породы, над песочным карьером…

Этот поселок был частью войны, и дети, матери с детьми на руках, старухи, развешивающие белье,— все говорило о том, что война народная, что рабочие участвуют в ней — и с ребятами, и со стариками.

Иван Павлович остановился возле вывешенной газеты.

— Вот, уже успели,— сказал он, прочитав, что старший проходчик Новиков перевыполнил сменное задание, что бригада его в составе проходчиков Котова и Девяткина и крепильщиков Викентьева и Латкова вышла из прорыва, догнала передовые бригады по всем показателям.

Он внимательно читал статейку, придерживая Машу за ноги, то и дело терпеливо говоря:

— Маша, Маша, что это ты? — так как девочка все норовила попасть носком ботинка по газетному листу.

Разок ей удалось это сделать, удар пришелся прямо по напечатанной крупным шрифтом фамилии отца.

В статейке все описывалось правильно, но все же о главном корреспондент не рассказал. А главное состояло в том, что очень уж трудно было наладить работу, что народ в бригаде подобрался на редкость тяжелый, неумелый, что Котов и Девяткин попали в шахту из трудового батальона и хотели освободиться от подземной работы, перейти на поверхность, что Латков оказался бузотером, однажды пришел на работу выпивши. Вот Викентьев, тот был кадровым шахтером, понимал и любил подземную работу. Но и с Викентьевым было нелегко: характер у него оказался плохой, и он все придирался к откатчицам, впервые попавшим на работу в шахту. Одну эвакуированную из Харькова домашнюю хозяйку он довел до отчаяния, а делать этого никак не следовало: у нее муж, служивший экономистом в харьковском тресте, погиб на фронте, и она старалась работать как можно лучше.