Александр II - А. Сахаров (редактор)

– Ваше императорское высочество, дозвольте обтереть-с…

Пёстрым носовым платком вахмистр обтёр пену.

Казённые солдатские лошади стояли, подобравшись, как монументы. Не то было с офицерскими. То вдруг затанцует, испугавшись, когда сзади хлопнули дверью, то взовьётся на дыбы, то нервно ударит задней ногой.

– Господа, прошу не разравниваться, – десятый раз повторяет начальник 1-й гвардейской кавалерийской дивизии граф Александр Иванович Мусин-Пушкин.

На правом фланге ординарцев, в нарядном алом кунтуше с откидными рукавами, расшитом серебряным галуном и кавказской тесьмой, на раскормленном гнедом жеребце стоит красавец конвоец принц Персидский. За ним в затылок – громадный детина – 2 аршина 13 вершков роста – все удивляются, как будет он джигитовать на своём небольшом, поджаром коне, – унтер-офицер Магомет Алдатов. У него длинная, в мелких завитках и колечках, чёрная как смоль борода и детские ясные, с длинными ресницами чёрные глаза. Он в кольчуге из стальных цепочек и в низком стальном шлеме. За ним стоит «посыльный» от Конвоя гуриец Амилохвари в алом кунтуше, обшитом собольим мехом… Какою-то индийской сказкой Шехерезады веет от этих красивых древних кавказских костюмов.

Подле Горского наряда поместились ординарцы от Терского и Кубанского эскадронов Конвоя – они в ярких красных черкесках, обшитых кавказским галуном и с блестящими серебряными газырями, Николаевского кавалерийского училища, Учебного эскадрона, кавалергардов и Конного полка в золотых касках с белыми волосяными султанами, от эскадронов лейб-гвардии Казачьего и Атаманского дивизионов и Уральского эскадрона в алых, голубых и малиновых мундирах, потом ординарцы от гвардейской Конной артиллерии.

– Лярский!.. Лярский!.. – окликает вполголоса ординарец Конной батареи поручик Кузьмин-Караваев красивого высокого офицера в адъютантской форме. – Лярский, скажи мне, как ты делаешь, что у тебя каска никогда не слезает на галопе на затылок.

– А ты её – квасом!..

– Ка-ак?..

– Смочи тулью квасом. Она и прилипнет ко лбу – не шелохнётся.

– Ква-асом!.. Да где же достать-то теперь квасу?..

Но расторопный артиллерист-вестовой, стоявший сзади своего офицера, услышал разговор и побежал в швейцарскую каморку, и уже несёт оттуда графин тёмного хлебного кваса…

– Господа офицеры, прошу не разравниваться, – кричит – и в который уже раз – граф Мусин-Пушкин.

Вдоль длинной стены манежа правым флангом к воротам построены караулы. С края стоят в алых длинных черкесках конвойцы внутреннего дворцового караула, рядом с ними взвод такого же караула от кавалергардов в белых колетах и касках с султанами, потом в голубых мундирах караул от лейб-гвардии Атаманского полка.

Левее этих караулов построены взводы военных училищ.

Юнкера стоят, так напряжённо вытянувшись, что кажется, что они и не дышат. Не шелохнутся чёрные волосяные султанчики их кепи.

– Ты дал бы им «вольно», – шепчет офицеру, командиру взвода Павловского училища, красивый рыжеусый семёновец.

– Они у меня и так «вольно» стоят, – удивляясь предложению, отвечает училищный офицер.

– А что же у тебя значит стоять «смирно»?..

– А вот когда совсем дышать перестанут, затаят дыхание.

Сейчас за юнкерами блестят трубы и барабаны музыкантов лейб-гвардии Сапёрного батальона и стоит его рота со знаменем – наружный караул Зимнего дворца и рядом с нею взвод лейб-гвардии Финляндского полка – внутренний караул дворца, и потом длинной линией алых лацканов, блестящих пуговиц, тесаков и белых ремней вытянулись взводы и полуроты городских караулов.

Тут – полная тишина и неподвижность. Обойдёт офицер, одёрнет полу мундира, поправит подсумок, пробежит вдоль фронта проворный ефрейтор с щёткой, смахнёт пушинку, обмахнёт сапоги.

Против караулов, вдоль другой стороны манежа – сплошное сверкание эполет, перевязей, шарфов и сабель… Там не смолкает нестройный гул голосов, повторяемый эхом манежа. Все подходят и подходят туда, то поодиночке, то по два, то по три офицеры в парадных мундиpax, и чем ближе стрелка часов к половине двенадцатого, тем торопливее шаги прибывающих. Последние бегут, придерживая сабли… Опоздаешь – хорошо если только выговор, а может быть и гауптвахта…

Здесь – «лавочка»[219].

О чём, о чём не говорят только здесь! Какие новости не передают! О спектакле в Михайловском театре, о том, что вот теперь Великим постом, кроме первой, четвёртой и страстной недель, будут разрешены представления в Большом и Александрийском театрах, что приезжает немецкая труппа, о том, как танцевали на масленице Петипа и Вазем, и что Вазем вовсе не лучше Соколовой, и о том, что вот упорно говорят, что сегодня государь даст конституцию, и хорошо ли это будет?..

– Неужели у нас – парламент? – говорит бледный поручик Гренадерского полка. – Русский парламент! Не звучит как-то…

– Да вот – газеты пишут…

– Ну мало ли что они пишут? Всё одна брехня!..

– A mamselle de Sa Majeste будет императрицей?..

– Ну-ну!..

– Слышали – Желябов арестован…

– Это кто же такой – Желябов?..

– А тот, знаете, что подкопы на железных дорогах делал… Народоволец…

– По всем ним верёвка плачет…

– М-мер-рзавцы!..

– На такого государя делать покушения!..

– А?.. Не узнаёшь?.. А помнишь – «на Шипке всё спокойно», и мы подошли тогда…

– Боже мой!.. Пустынин!.. Какими судьбами!.. У Брофта с тобой на «ты» выпили…

– И пили и пели под «Postilion»[220]…

– Да вот и война прошла. Славян освободили… Ты что же?..

– В Академии грызу гранит науки… Говорят, – конституция будет.

– Ничего такого, милый, не слыхал…

– Пора и нам в Европу…

Шумит разговор, двоится эхом, перескакивает с одной темы на другую.

– Радецкому – Белого Орла…

– Рыкачёв получил лейб-гвардии Волынский полк.

– Серёгина на семь суток на Сенную площадь упекли…

– За дело… Сумасброд! А на Сенной – неважно… При Комендантском-то много лучше.

– Среди морских офицеров оказались народовольцы…

– Какой ужас!..

– Некий Дегаев их выдал…

– Какая мерзость – в офицерской среде заговоры и доносы.

– А декабристы?

От ворот манежа, отражаясь эхом, раздаётся голос унтер-офицера манежной команды. Откуда только подбирали эту команду таких голосистых унтеров?!

– Его им-пер-ратор-рское высочество великий князь Николай Николаевич стар-ршой изволят ех-ха-а-ать!!

Двоится, троится манежное эхо. Стихают, умолкают разговоры в офицерских группах. Всё подтягивается и подравнивается. По ту сторону манежа раздаётся одинокая команда дежурного по караулам:

– Смир-рна!.. Развод! На плечо!.. Господа офицеры!..

Великий князь обходит караулы.

На часах ровно половина двенадцатого. Поздоровавшись с караулами, великий князь подходит к офицерам.

Сколько тут его соратников по войне, участников тяжёлого Забалканского похода. Для каждого великий князь найдёт ласковое слово, о каждом вспомнит. Но тот же унтер-офицерский голос прерывает его беседу.

– Их-х сиятельство военный министр изволит ех-ха-а-ать!

Великий князь командует разводу: «Смирно!»

В полной тишине военный министр обходит караулы. Он всё поглядывает на стрелку больших манежных часов. Стрелка подходит к двенадцати.

От ворот несётся голос:

– Их-х импер-ратор-рское величество изволят ех-ха-а-ать!!

В тот миг, когда на Петропавловской крепости ударяет полуденная пушка и стёкла в окнах манежа звенят от выстрела, двери манежа широко распахиваются и в облаке морозного пара в них входит государь.

XXIII

Молочная торговля Кобозева на Малой Садовой улице закрыта. Это никого не удивляет – воскресенье. Дверь на замке. Сквозь не заставленные ставнями окна видна лавка, прилавок в ней, сыры, кадки, накрытые холстом, и в углу большой образ Георгия Победоносца на белом коне. Перед образом теплится лампада. Всё мирно и тихо. Дощатый пол посыпан белыми опилками. Недостаёт только жирного, сытого, пушистого, ленивого лавочного кота.

У окна в лавке сидит хозяйка. Растрёпанная книга лежит у неё на коленях. Хозяйка часто посматривает в окно. Дверь во внутреннюю комнату открыта, и там, невидимый с улицы, сидит мужчина в чёрном драповом пальто и шапке под бобра.

В лавке на стене висят простые деревянные часы с медными гирями. Маятник машет вправо и влево, влево и вправо. Громко тикают часы. Время идёт. Уходит прошлое, наступает будущее – нет настоящего.

– Что, Анна Васильевна, наши прошли?.. – спрашивает из глубины соседней с лавкой комнаты мужчина.

– Рысакова видала – прошёл. А других – нет. Да за народом трудно каждого увидать. Много народа идёт. И офицеры… всё едут и едут… Сколько их!..