Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 - Ричард Эванс

Немецкие судебные власти на самом деле были полностью в курсе незаконной природы нацистского насилия даже после захвата власти. Имперское министерство юстиции предпринимало активные усилия, чтобы массовые аресты первой половины 1933 г. проводились в соответствии с законом, однако его вмешательство просто игнорировалось. В течение 1933 г. были случаи, когда государственная прокуратура выдвигала обвинения против коричневых рубашек и членов СС, которые совершили акты насилия и убийства своих оппонентов. В августе 1933 г. было организовано особое отделение прокуратуры для координации таких усилий. В декабре 1933 г. прокурор Баварии попытался провести расследование запытанных до смерти заключенных концентрационного лагеря Дахау, а когда получил категорический отказ, министр юстиции Баварии объявил о своей решимости расследовать это дело со всей тщательностью. Рейхсминистр внутренних дел в январе 1934 г. жаловался, что предварительное заключение во многих случаях используется в неподобающих целях. Только в апреле 1934 г. был принят ряд нормативных актов, четко определявших, кто мог арестовывать людей и помещать их в «предварительное заключение» и что можно было с ними делать после этого. В тот же год государственный прокурор выдвинул обвинения против двадцати трех штурмовиков и чиновников политической полиции концентрационного лагеря Хонштайн в Саксонии, включая коменданта лагеря, в пытках заключенных, которые, как подчеркивал рейхсминистр юстиции Гюртнер, «раскрывали зверства и жестокость преступников, которые являются совершенно чуждыми немецкому духу и чувствам»[1034].

Многие из тех, кто пытался расследовать акты пыток и жестокости, совершенные нацистскими штурмовиками, сами были на жалованье у нацистов. Баварский министр юстиции, который пытался организовать судебное преследование за пытки в лагере Дахау в 1933 г., например, был не кем иным, как Хансом Франком, который позже во время Второй мировой войны заработал репутацию жестокого генерал-губернатора Польши. Из этих судебных инициатив ничего не вышло, они все подрывались вмешательством сверху, Гиммлером или непосредственно самим Гитлером[1035]. Амнистия за преступления, совершенные в ходе «национального восстания», была принята уже 21 марта 1933 г. и аннулировала более 7000 уголовных дел[1036]. Все, и в первую очередь нацисты, в 1933–34 гг. прекрасно знали, что жестокие избиения, пытки, плохое обращение, уничтожение собственности и насилие всех видов, осуществлявшиеся против оппонентов нацистов, вплоть до убийств штурмовиками CA или черномундирными отрядами СС, представляли собой чудовищное нарушение закона. Вместе с тем это насилие было центральной, неотъемлемой частью захвата власти нацистами с февраля 1933 г. и далее, а распространенный и ставший впоследствии повсеместным страх, вселенный в сердца немцев, не состоявших в партии или ее вспомогательных организациях, был ключевым фактором в кампании запугивания оппонентов Гитлера и подчинении его иногда не слишком сговорчивых союзников[1037]. Наконец, не может быть сомнений относительно того, что именно Гитлер и руководство нацистов несли ответственность за эти беззакония. Презрение Гитлера к закону и Веймарской конституции очень часто демонстрировалось напрямую. «Мы войдем в законодательные органы и таким образом сделаем нашу партию определяющим фактором», — говорил Гитлер в суде над армейскими офицерами в Лейпциге в 1930 г. «Однако когда мы получим конституционную власть, мы изменим государство так, что оно будет нас устраивать»[1038]. Крайне важно, говорил он правительству сразу после пожара рейхстага, не слишком строго придерживаться юридических процедур, преследуя предполагаемых коммунистических преступников. Вся риторика, вся политическая позиция Гитлера в первые месяцы 1933 г. сводилась к постоянной поддержке актов насилия против врагов нацизма. Его призывы к дисциплине практически всегда шли рука об руку с более общими словесными атаками на его оппонентов, которые рядовые штурмовики воспринимали как лицензию на продолжение неослабевающего насилия. Массовые скоординированные действия, как например оккупация профсоюзных офисов 2 мая, убедили обычных коричневых рубашек в том, что у них не будет особых неприятностей, если они станут действовать по собственной инициативе в том же духе. И им действительно за это ничего не было[1039].

Самым важным из всего было то, что Гитлер и нацисты на всех уровнях прекрасно осознавали, что они нарушают закон. Их презрение по отношению к закону и к формальным процедурам правосудия было практически осязаемым и проявлялось в бесчисленном количестве ситуаций. Сила права. Закон — это лишь выражение силы. По словам одного нацистского журналиста, единственное значение имела не «тотальная лживость» немецкой судебной и исправительной системы, а «закон силы, который является неотъемлемой частью кровных связей и военного единства расы… Сами по себе ни закон, ни правосудие не существуют. Защищать следует то, что смогло утвердить себя в качестве „закона“ в процессе борьбы за власть, в том числе во имя победы этой власти»[1040].

Незаконный характер захвата власти нацистами в первой половине 1933 г. в конечном счете превратился в революционное свержение существовавшей политической системы, а риторика «национал-социалистической революции» не в последнюю очередь была направлена на неявное оправдание незаконных действий. Но что это была за революция? Консервативный управленец Герман Раушинг, который начинал с работы вместе с нацистами, но к концу 1930-х стал одним из самых непримиримых и последовательных их критиков, описывал ее как «революцию нигилизма», «революцию без перспективы, революцию ради себя самой». Она полностью уничтожила социальный порядок, свободу, приличия. Как говорит название английского издания его книги, она была «революцией разрушения» и ничем более[1041]. Однако в своей страстной обличительной речи, которая заканчивается громким призывом к восстановлению истинных консервативных ценностей, Раушинг делает несколько больше, чем просто использует слово «революция» в качестве риторической дубинки для избиения нацистов за свержение порядка, который он восславлял. Другие революции, что бы ни думал Раушинг, приносили больше, чем просто разрушение. Тогда как вообще можно было сравнивать нацистскую революцию с ними?

Таким образом, нацистская революция не была революцией вообще. Французская революция 1789 г. и русская революция 1917 г. смели существовавший порядок силой и заменили его системой, которая, по мнению революционеров, была чем-то совершенно новым. Напротив, нацисты, как обычно, стараясь действовать в двух направлениях, использовали революционную риторику и одновременно заявляли, что они пришли к власти законным путем в соответствии с существовавшей конституцией. Они предприняли несколько конкретных действий для ликвидации основных институтов Веймарской республики или для их замены на что-то другое — в этом отношении упразднение должности президента в 1934 г. было редким явлением. Напротив, они предпочитали добиваться постепенного распада таких институтов, как, например, в случае с рейхстагом, который практически не собирался после 1933 г., а если и собирался, то только для того, чтобы прослушать речи Гитлера, или в случае с правительством, которое в конечном счете перестало собираться совсем[1042]. С другой стороны, то, чего добивались консервативные элиты, — осуществления с помощью национал-социалистов настоящей контрреволюции, которая должна была вылиться в восстановление вильгельмовского рейха с кайзером или без кайзера на троне, — также не свершилось. Что бы ни произошло в 1933 г., это не было консервативной революцией. Насилие, являвшееся ключевым фактором захвата власти, придавало отчетливо революционный привкус тому времени. Нацистская революционная риторика практически не встречала критики после июня 1933 г. Тогда стоит ли считать ее действительной ценностью?[1043]

Некоторые авторы утверждали, что можно провести прямую историческую параллель между нацизмом и Французской революцией 1789 г., якобинским «царством террора» в 1793–94 гг. и неявной идеей народной диктатуры в теории Руссо о «совокупной воле» — диктатуры, которая изначально задумывалась людьми, но после установления не стала терпеть никакой оппозиции[1044]. Французская революция действительно была уникальна, потому что стала предтечей многих главных идеологий, владевших умами европейцев в следующие два века, от коммунизма и анархизма до либерализма и консерватизма. Но среди них не было национал-социализма. Нацисты действительно считали, что они отменяют достижения Французской революции и, по крайней мере в политическом смысле, возвращают стрелку часов гораздо дальше: в Средние века. Их представление о народе было скорее расовым, чем гражданским. Все идеологии, рожденные Французской революцией, должны были быть уничтожены. Нацистская революция должна была стать мировой исторической противоположностью своей французской предшественницы, а не ее историческим завершением[1045].