Бедный Енох - Алексей Тарасенко

— Все твои документы к тебе вернутся в ближайшие дни с моим человеком. — Приятель говорит это, старательно прикрывая лицо рукой, стараясь не смотреть мне в глаза.

Но я неумолим:

— Если же у твоего человека кроме моих документов еще что найдется — я стараюсь предать своему лицу зверское выражение — я второй раз тебе повторять не буду, что произойдет.

Приятель часто кивает головой в знак согласия, а когда я оказываюсь в дверях его кабинета, уходя, жмет кнопку на телефоне, обращаясь к совей секретарше и прося ее никого к нему не впускать ближайшие два часа.

По пути домой я первым делом выбрасываю сим-карту из телефона, предварительно переломив ее надвое, потом покупаю новую, вставляю ее в телефон и звоню маме, чтобы записал мой новый телефон.

Дома я вновь вынимаю телефонный провод из розетки — и за сим пока все.

Я обедаю яишницей и пельменями, затем смотрю новости, сообщающие все тоже, что и недели назад — в Москве происходят массовые беспорядки, полиция пытается найти зачинщиков, иногда сообщает, что вроде как нашла их, потом зачинщиков сажают в тюрьму, но беспорядки, будто заключение зачинщиков это лишь масло, подливаемое в огонь, вспыхивают с новой силой.

Где-то через месяц ко мне заехал один из порученцев Приятеля — с документом, удостоверяющим мое увольнение по собственному желанию.

Сартаков, конечно же, вернувшись из командировки стал названивать, но как-то быстро в этом деле выдохся и перестал.

Мама перестала меня распекать за мое увольнение сразу же после того, как я как-то раз завез ей фетисовский конверт с деньгами, а я сам, некоторое время пожив на даче, после пропутешествовал по Европе всю весну и лето, вернувшись домой лишь к сентябрю, и тут же начал искать себе новую работу, в поиске которой мне помог Сергей Енохов, с которым я не решился потерять связь, позвонив ему месяца через полтора после своего увольнения.

В Москве, от которой, как мне казалось, я уже и отвыкать стал, мне все вспоминалась Барселона, будучи в которой я надеялся еще раз увидеть Фетисова, но он на мои звонки не отвечал, постоянно сбрасывая вызов.

Итак, Сергей, как оказалось, имел связи даже в издательском мире, так что ему удалось уговорить одного редактора взять меня к себе. Собеседование, которое прошло быстро, мне запомнилось лишь тем, что мне сказали, что я курю, как паровоз, на что я ответил, что никогда не видел курящего паровоза.

Договорившись же о том, когда я смогу вновь начать работать, я опять уехал на дачу, где проводил последние уже октябрьские деньки за активным бездельем, изредка прерывавшимся лишь необходимостью нарубить дров.

Иногда я гулял в одиночестве вдоль пожарного рва, заходя далеко в лес к болотам, и, время от времени обуреваемый невесть откуда появившейся жадностью набирал порою с собой тяжелых и неудобоносимых березовых бревен на дрова.

Осень стояла прекрасная, не в пример другим, хмурым, серым и влажным — солнечная, сухая, лишь с легким морозцем по утрам. Днем иногда, не смотря на конец октября, было очень тепло, так что я даже раздевался до рубашки, редко бывая вне дома. Солнечные лучи пекли порою так, что иногда даже казалось будто вернулось бабье лето!

И все же, понимая, что мне предстоит, вспоминая слова Фетисова, я старался готовиться к тому неведомому мне испытанию, которое мне якобы предстояло.

Какое-то время я даже пытался бегать по утрам, и даже наметил себе в компьютере маршрут на распечатанной фотокарте местности, круг примерно в пять километров, но встретившись как-то утром во время одной из первых пробежек со стаей агрессивно настроенных собак, а их было не много, ни мало — тринадцать, даже при наличии «Глока» я передумал.

Или же во мне взыграла моя лень? Или, как мне часто казалось — бесконечная усталость от всех этих передряг?

Во всем этом я любил спать, оправдывая себя необходимостью отдыха и восстановлением якобы весьма расшатанных неурядицами нервов, но сон, именно тогда, когда у меня была такая почти уникальная возможность выспаться, будто убегал от меня.

Я стал ложиться в пять часов утра и просыпался ровно в двенадцать, как по часам, после чего, немного пошатавшись по дому часам к четырем вновь укладывался, иногда засыпая, а иногда и нет.

Сны мне снились обильно-сюжетные, странные, почти всегда, казавшиеся исполненными каких-то глубинных значений, но я все равно не обращал на них внимания, думая, что что-то особо важное для меня в нужный момент по идее должно послать мне особый эмоциональный сигнал.

Не могли же — думал тогда я — сны в таком количестве иметь столько смыслов? В конце концов ценится не то, чего много, а как раз наоборот! Глубинные смыслы, как я тогда рассуждал — огромными шеренгами не маршируют!

Где-то седьмого ноября по радио сообщили, что при попытке взятия штурмом здания КГБ на Лубянской площади неизвестными был взорван памятник, доминантой стоявший в самом центре площади. При этом погиб один из служащих Комитета Сергей Енохов. Ему было посмертно присвоено звание героя России.

Конечно я понимал, что подрыв памятника был сделан самим Сергеем, но сейчас важно было другое. Его смерть, смерть единственного моего хорошего приятеля из КГБ стала для меня как сигнал. То есть я это понял, вначале это почувствовав — я ощутил, будто смерть, забрав его с собой теперь направляется ко мне. Ну, а что же такое, грозящее мне смертью могло произойти?

А именно то, о чем меня в свое время предупреждал Фетисов. Некое испытание, в котором, не смотря ни на что, я должен был выстоять.

Как-то раз выйдя на улицу и подметив, что весь наш дачный совхоз, который еще час назад как одержимый копошился на своих участках куда-то вдруг свалил, я вернулся в дом, там переоделся во все чистое, потом одел на себя теплый свитер, шапку, и, захватив с собой «Глок» — вновь вышел на улицу.

Только что бывшее голубым небо стало красным, а его верхние пределы бороздили черные ангелы, с земли своим полетом напоминавшие мант. Вдали слышались раскаты неведомого грома, и, как казалось, чуть ближе пробил колокол.

Совершенно не зная, пригодиться ли он мне, я взял свой пистолет, снял его с предохранителя, загнал патрон в ствол и взвел его.

— Я готов! — сказал я тогда громко, прижавшись спиной к стене дома и глядя вперед на пустые перекопанные кажущиеся нелепыми сейчас грядки — можно начинать!

ГЛАВА I.ХХXI

Все началось с нервического дрожания — будто от холода, но на самом деле это были нервы. Моя готовность к отчаянному бою боролась со страхом, который граничил с желанием убежать и спрятаться, и я не ретировался только потому, что понимал, что бежать просто некуда, и побег этот только ослабит меня, съев часть моих сил и все еще где-то теплившейся решимости сопротивляться. Все мое понимание того, что в таких ситуациях надо «честь знать», биться до конца, погибнуть, но не отступить, подвергалось серьезнейшему испытанию. Теперь главный мой враг притаился у меня внутри и он был готов действовать!