Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

А вот яркое описание мещанского быта в прозаическом произведении. Дмитрий Васильевич Григорович, кстати, живший на Мещанской улице (ныне — Гражданская ул., 28 / наб. кан. Грибоедова, 77), рассказывает в очерке «Лоторейный бал» о квартире мелкого чиновника на Петербургской стороне: «Во-первых, она имела общий недостаток всех петербургских, а именно, начиналась кухней; из кухни тянулся узенький коридор, делавшийся решительно непроходимым чрез двухспальную постель обоих супругов, которую не было никакой возможности поместить в другое место, так что попасть в следующую за коридором комнату можно не иначе, как пробравшись бочком или, если кому излишняя дородность не позволяла это сделать, перескочив чрез нее; впрочем, при дородности и этот способ не мог быть употреблен в действие. За коридором находились две комнаты; первая из них служила гостиною и залою, вторая спальнею Верочки, Надиньки и Любочки».

В этой квартире семейство коллежского асессора хочет устроить «бал с лотореей». Организация его представляет немалые трудности: «В восьмом часу лестница Крутобрюшковых осветилась сальными огарками, тщательно сберегаемыми экономною хозяйкою дома. Огарки эти были весьма искусно вставлены в огромные репы, посреди которых сам Фома Фомич просверлил дыры; на подъезде горели две плошки; в комнатах, на каждом почти столе возвышались на высоких подсвечниках стеариновые свечи; судя по иллюминации, бал обещал быть великолепным…

Софья Ивановна уже давно была на кухне; стараниями заботливой хозяйки воздвигнулись на тарелках груды винных ягод, пастилок, крымских яблок (принадлежность всякого рода балов, вечеров и пикников), разрезанных пополам; бутерброды также занимали не последнее место. Шеренги стаканов, покуда пустых, вытягивались на комоде кухни, готовые принять в свою пустоту тот благотворный нектар, который чиновник окрестил названием пунштика. Несмотря на такого рода занятия, Софья Ивановна находила время присматривать за Савишной, месившей на сундуке кулебяку (столы все до единого были заняты).

— Ну, смотри же, Савишна, — сказала Софья Ивановна, — делай так, как я тебе сказывала; гостям мужеска пола подавай пуншт, а женщинам чай, да не забудь: не наливать по второму стакану, пока сама не скажу… Эх! Кулебяку-то не поджарь…

— Слушаюсь, Софья Ивановна, не обмолвлюсь…

— То-то же, да нарежь ее… Нет, нет, я сама это сделаю… ты только знай подавай, когда я прикажу.

— Слушаю-с, Софья Ивановна… Нешто гостев-то много буде?

— Да, да, черт бы их взял, прости господи, немало…

— Что же это они не едут, Софья Ивановна? — произнес Фома Фомич, входя на кухню. — Скоро девятый час…

— Успеют еще… Ну а что Люба, Надя готовы? Я чай, время было примазаться…

— Нет еще, я немало говорил им: вот застанут вас гости; а оне то косыночку, то булавочку… просто беда мне с ними, да и только.

— Постой, вот я их потороплю! — Сказав это, Софья Ивановна направилась в гостиную, где именинницы снаряжались к балу.

— Что, скоро ли вы? Люба! долго ли ты станешь еще жеманиться перед зеркалом?

— Господи! И одеться-то не дадут! Салопницами, вы хотите, чтобы мы показались, что ли?.. Уж без того бог знает на что похожи…

— А вот, поговори-ка у меня еще…».

Гости остались не совсем довольны приемом. В частности, мужчин не устроила крепость «пунштика».

«— Скажите, пожалуйста, почтеннейший Акула Герасимович, — сказал вполголоса Михаила Михайлович, — нас, верно, пригласили сюда с тем, чтобы уморить с голода… ну уж вечеринка!.. А еще написано „с угощением и разными забавами“, — хороши забавы, когда есть не дают…

— Да, я сам что-то проголодался…

— Ну, слава богу, кажется, несут пунштик…

Действительно, из коридора показалась Савишна с огромным подносом в руках, обставленным стаканами и чашками, за нею шла Надинька, неся, с потупленным взором, корзину с сухарями и ломтиками белого хлеба.

Гости окружили поднос.

— Ну, пунштик, — продолжал Михаила Михайлович на ухо экзекутору, — только слава, что пунштик… просто какой-то жиденький чаишка… Э! Хе, хе!..

— Я думаю, можно подлить туда немного, знаете, того… ромашки.

— Послушай, милая, как тебя зовут?

— Савишна-с.

— Знаешь ли, Савишна, нельзя ли как-нибудь подлить в наши стаканы ромцу, а?

— Нет, Софья Ивановна и то заругалась, говорит: много налила…

— Что ты врешь, дурища ты этакая! — вскричала Софья Ивановна, лицо которой побагровело от досады. — Извините-с, Михаила Михайлович, глупая баба, только что из деревни, сию минуту… пожалуйте ваш стакан.

— Деревенская простота-с, — заметил Михаила Михайлович, злобно улыбаясь… — Ах ты, Савишна, Савишна! Вчерашняя-давишня! — продолжал он, глядя на смутившуюся бабу…»

Зато молодежь повеселилась.

«Аполлон Игнатьевич, чиновник чрезвычайно великого роста, худощавый, одетый в вицмундир светло-зеленого цвета, сел за фортепьяно. Звуки „Ну, Карлуша, не робей“ возвестили начало бала; кавалеры засуетились подле своих дам, остальные лица прижались к стенкам.

Начались танцы.

Между тем во второй комнате игра становилась горячее и горячее; Вакх Онуфриевич, который, вопреки приказаниям, данным Софьею Ивановной кухарке, подавать гостям не более одного стакана пунша, успел каким-то способом подхватить пару, горячился не в пример другим.

— Нет, братец ты мой, как хочешь, — кричал он Акуле Герасимовичу, ударяя кулаком по столу, — а не смей сбрасывать трефовой дамы; этого, брат, ты не смей!..

— Во-первых, я не ты, — сердито отвечал ему экзекутор, — а во-вторых, не имея чести вас знать лично, я спрашиваю вас, милостивый государь, по какому праву вы осмеливаетесь здесь кричать?..

— Что? Что?..

— Полноте, господа! Вакх Онуфриевич, как тебе не стыдно! — сказал Фома Фомич. — Эка беда, что Акула Герасимович сбросил трефульку, а тебе бы козырнуть да козырнуть, и дело было бы с концом.

Не знаю, чем бы окончилось все это, если б звуки первой французской кадрили, шарканье танцующих и в особенности неистовые притаптывания молодого Кувыркова не возбудили в игроках желания посмотреть, что происходило в гостиной. Действительно, было чем полюбоваться: Петр Петрович, танцующий с Любовию Фоминишною, казалось, хотел на этот раз превзойти самого себя. То с каким-то страстным томлением провожал он свою даму глазами, то вдруг вскидывался в сторону и семенил ногами чрезвычайно быстро; когда даме его следовало делать балансе, он преклонял пред нею одно колено, махал по воздуху платком и улыбался так, что сама Любочка невольно должна была потуплять глаза. Были и другие лица, достойные внимания, как, например, Волосков и еще какой-то молодой чиновник в черном фраке, танцующий с дочерью Силы Мамонтовича, и который употреблял все свои усилия, чтобы обратить на себя внимание, но они решительно исчезали перед удалью Петра Петровича…»