Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
и страх еще покуда не имущих,
и страх уже утративших, и страх
еще своих утрат не сознающих,
и страшный страх лишенных сна навек,
кто сам – непоправимая утрата…
Так вот что означает этот снег,
точнее, то, что в маске снегопада.
(1983)
Мы подошли к самому важному моменту творческой биографии Игоря Меламеда: что означал для него грянувший летом 1981 года переезд в Москву, триумфальное поступление в Литературный институт, переход из рутинного семинара орденоносного Егора Исаева в весьма почитаемый в то глуховатое время поэтический семинар Евгения Винокурова? И не противоречит ли появление столичных «привилегий» (расширение круга общения, путь к первым публикациям, растущая популярность в узких кругах ценителей) нашему тезису о первостепенной важности для поэтического опыта Игоря юных лет, проведенных далеко от Москвы?
Отъезд (почти бегство) из «столицы советской Буковины» был одновременно обдуманным и спонтанным. Насмешники толковали, что всему причиной – майор Трубачев и противооткатные устройства гаубицы Д-30. Близился совершенно нефилологический экзамен по материальной части артиллерии – аббревиатура красноречивей некуда: МЧА. Для Игоря невыносима была даже не казенная обезличенность технических терминов, но сам принятый на занятиях по военке стиль общения и обращения с человеком-курсантом, принудительно подстриженным под бокс. «Курсант Малимуд, доложите особенности работы противооткатных механизмов!» – подобные распоряжения ранили Игоря почище гаубичных снарядов.
Кроме того, и в начале 1980-х все еще действовали анахроничные «соцреалистические» ограничения: молодым людям с гуманитарным высшим образованием путь в творческие вузы был заказан. В течение многих десятилетий по инерции считалось, что советская литература должна пополняться людьми с некнижным, желательно – «производственным» жизненным опытом. Еще одна успешно сданная сессия и – в случае ухода из университета – у Меламеда в графе личного дела об образовании неминуемо появилась бы запись «незаконченное высшее», что, возможно, послужило бы волчьим билетом при попытке поступления в Литинститут.
Итак, побег в Москву был крайне рискованным, в случае неудачи – либо сомнительное и травматичное со всех точек зрения возвращение к так и не вскормившей питомца альма-матери, либо прозябание на работах, доступных с десятью классами образования за плечами. Дальше все происходило стремительно, факты достаточно известны: внимание к привезенным из западноукраинской глубинки стихам со стороны Арсения Тарковского и Юрия Левитанского, Беллы Ахмадулиной и Юнны Мориц; легендарный покровительственный звонок Булата Окуджавы тогдашнему проректору, а в недалеком будущем – ректору Литинститута, человеку, поддержавшему многих и многих, – Евгению Сидорову; потом зачисление в студенты, еще до начала занятий поездка под Волоколамск на картошку, новые влюбленности и стихи…
Для правильного понимания роли московского периода в творчестве Игоря Меламеда необходимо учесть главное: в первые же московские годы поэт все более разворачивается лицом к прошлому, двигается «спиной вперед», подобно историку из известной притчи, все возрастающее внимание уделяет событиям и эмоциям прошлого:
Жизнь против стрелки часовой
к небытию стремится.
Там рыбы с крыльями со мной
и с плавниками птицы.
А я – все младше под конец.
И в дождевом накрапе
так страшно молод мой отец
в нелепой черной шляпе.
По темным водам Стикса вплавь
вернется гость из рая,
во снах, опередивших явь,
подарки раздавая.
И наступают времена,
похожие на грезы,
где, несмышленого, меня
целуют прямо в слезы.
Все так туманно, мир так пуст…
И все потусторонней
прикосновенья чьих-то уст,
дыханий и ладоней…
(1986)
Попавший в водоворот «литературной жизни» молодой поэт не столько столкнулся с новыми жизненными и эстетическими впечатлениями и эмоциями, сколько получил зримое подтверждение «старых», однажды уже испытанных и лишь подтвержденных в новых условиях. Со времен юности сжатый до состояния пружины потенциал поэтического призвания теперь одновременно и стремительно реализуется, распрямляется с угрожающей скоростью, и – «к небытию стремится», склоняется к круговому, трагически логичному завершению.
Еще юношей поэт написал немало угловатых и прямолинейных, но провидческих строк, подобных, например, этим:
Поэты начинаются с трагедий,
И я хочу с чего-нибудь начаться;
Поэты начинаются с трагедий,
И я ищу трагедию свою…
Всеобъемлющая неизбежность страдания никогда не была для Игоря теорией, но в последние годы в силу известных всем трагических событий в жизни поэта многие стихотворения также обрели статус пророчества, увы, воплотились в совершенно конкретную и невыносимую реальность.
Ну что мне делать, что мне делать,
и как могу себе помочь,
когда сегодня ровно в девять
опять начнется эта ночь,
где тьма сгущается, вступая
в свою заученную роль,
напоминая, что любая
мысль изреченная есть боль.
В себя, как бы в каменоломню
уйди, и ближних не тревожь.
Молчи, скрывайся, знай и помни:
боль изреченная есть ложь.
О боль безумная, ночная,
в подушку ввинчиваясь лбом,
я присужден тебе, я знаю,
что должен стать твоим рабом.
Я все отдам тебе – пустого
жилища темень, память, сон.
Оставь же мне хотя бы слово,
не перелившееся в стон.
(«Боль», 1983)
Всем, кто знал, любил и продолжает любить Игоря, дата написания этих стихов кажется ошибочной – так близки они многим строкам, написанным двумя десятилетиями позже, скажем вот каким, пронзительным даже при позднейшем чтении:
И вот, когда совсем невмоготу,
когда нельзя забыться даже ночью,
– Убей меня! – кричу я в темноту
мучителю, незримому воочью,
зиждителю сияющих миров
и моего безумья средоточью.
Убей меня, обрушь мой ветхий кров.
Я – прах и пепел, я – ничтожный атом.
И жизнь моя – лишь обмелевший ров
меж несуществованием и адом.
(«Терцины», 2013)
И снова вспять во времени: те же мысли, такие же невыносимые муки уже упоминались (тогда еще только упоминались) в 1983 году в знаменитом цикле «Бессонница», давшем название первому сборнику, неоднократно цитировавшемуся в стихах поэтов хороших и разных:
Такую ночь, как враг, себе назначь.
Как враг, назначь, прими, как ангел падший…
‹…›
Я умирал на гребне января,
и холод, наступивший наконец-то,
все окна в доме настежь отворя,
увел меня в пожизненное детство…
‹…›
И я тогда не
