Юрий Долгорукий - Алексей Карпов

Кажется, Юрий мало задумывался об этом. Его тиунов никак нельзя было отнести к «добрым и богобоязненным», «по закону Божию все творящим и суд ведущим». По словам В.Н. Татищева, киевляне, избивая суздальцев, приговаривали так: «Вы нас грабили и разоряли, жен и дочерей наших насиловали, и несть нам братия, но неприятели»[139]. (Правда, насколько можно доверять этим обвинениям, неизвестно; не исключено, что и здесь мы имеем дело с домыслами и догадками историка XVIII века.) Может быть, князь и не принимал личного участия в творимых беззакониях. Но тот же епископ Симеон сравнивал правителя, дающего волю своим слугам «губити люди», с тем, кто «бешена человека пустил на люди, дав ему меч».

Природа социальных взрывов всегда одинакова. Сильнее всего людей возбуждает ясно очерченный образ врага, желательно находящегося в пределах досягаемости, — и чем яснее и определеннее обозначен враг, тем выше градус всеобщего возбуждения и тем страшнее и, увы, предсказуемее последствия. Как и шесть с лишним лет назад, враг был обозначен очень ясно и отчетливо — чужаки, суздальцы, пришедшие в Киев вместе с князем Юрием. И потому ненависть киевлян обрела очень четкую направленность. «И много зла створися в ть день, — рассказывает киевский летописец о событиях, разыгравшихся в самый день похорон князя, — розграбиша двор его Красный, и другыи двор его за Днепром разъграбиша, его же звашеть сам Раем, и Василков двор, сына его, разграбиша в городе, [и] избивахуть суждалци по городом и по селом, а товар их грабяче».

В литературе уже писалось о том, что в посмертном разграблении имущества Юрия Долгорукого и его дружины, равно как и в других подобных эксцессах, сопровождавших смерть отдельных киевских князей (в частности, Святополка Изяславича или Всеволода и Игоря Ольговичей), проявились «традиционные нравы, уходящие корнями в архаику» и имеющие во многом ритуальную основу. По словам И. Я. Фроянова, речь может идти о неком «легитимном (в рамках обычного права) способе изъятия индивидуального богатства и перераспределения его на коллективных началах»{356}. Говоря по-другому, киевляне считали свои действия законными — в глубокой древности смерть правителя, князя или вождя, превращала накопленное им богатство в достояние всей общины или всего рода, и теперь, грабя княжеские дворы, киевляне как бы восстанавливали древний обычай.

В социальных конфликтах так бывает почти всегда: их участники стремятся найти оправдание любому своему действию, порой реанимируя отживающие древние ритуалы. В данном случае главным, несомненно, был социальный и политический аспект конфликта между киевлянами и князем, а также киевлянами и «пришлецами» из Киева[140]. Но так же несомненно и то, что Юрий и его приспешники воспринимались в Киеве и киевской округе именно как «пришлецы», чужаки, на которых мог быть распространен жестокий обычай (в отношении «своих» князей он, по-видимому, уже не действовал). И это придавало киевскому восстанию не вполне привычные для нас формы.

…Изяслав Давыдович вступил в Киев на третий день после похорон, 19 мая, «в неделю пянтикостьную», то есть в день Святой Троицы, или Пятидесятницы{357}.[141] Произнесенные им накануне во всеуслышание слова молитвы («Благословен еси, Господи, оже мя еси росудил с ним смертью, а не кровопролитьем») были искренними и отражали общий взгляд на произошедшее: Изяслав становился киевским князем не в результате войны со своим «братом», не в результате кровопролития, но в результате несомненного вмешательства Высшей силы, по-своему рассудившей спор между князьями. А потому киевляне встречали его с воодушевлением, забыв о прежней неприязни к представителям черниговской ветви князей Рюриковичей, — точно так же, как два года назад они встречали Юрия, забыв о вражде, которую питали к нему.

По свидетельству Никоновской летописи, Изяслав успел принять участие в расправе с оставшимися в городе приверженцами Юрия: «вся имениа его взят, и дружину его пойма: овех оковы железными связа, а других в темницы всади, и сяде на столе на великом княжении в Киеве»[142]. Как всегда, имущество побежденных служило своего рода залогом лояльности местного населения к победителям…

Так бесславно закончилось последнее киевское княжение Юрия Долгорукого. Из его сыновей в Южной Руси сумеет удержаться один лишь Глеб, княживший в Переяславле. Этот город и впоследствии останется во владении суздальских Юрьевичей, превратится в форпост их влияния на юге. Остальные князья «Мономахова племени» вынуждены будут признать это как свершившийся факт. (Таков один из ощутимых результатов «южной» политики Юрия Долгорукого.) Борису же и Васильку Юрьевичам придется бежать в Суздальскую землю, к старшему брату Андрею. Здесь же окажется и супруга Юрия с малолетними Михалком и Всеволодом.

В том же 1157 году — вероятно, по истечении сорокадневного траура по Юрию[143] — Андрей официально будет провозглашен князем — причем не только суздальским и ростовским, но и владимирским. (Владимир станет при нем не просто вровень со старыми центрами Северо-Восточной Руси, но сделается новой столицей княжества.) «Том же лете сдумавши ростовци и суждальци и володимирци вси, — рассказывает киевский летописец, — пояша Андрея, сына Дюргева стареишаго, и посадиша и на отни столе Ростове, и Суждали, и Володимири, зане бе прилюбим всим за премногую его добродетель, юже имеяше преже к Богу и к всим сущим под ним. Тем же и по смерти отца своего велику память створи: церкви украси, и монастыри постави, и церковь сконца (завершил. — А.К.), иже бе заложил переже отець,.».{358}

Андрею и суждено было стать продолжателем дела отца — прежде всего в том, что касалось дальнейшего экономического, политического и духовного развития Северо-Восточной Руси, становления государственности, строительства церквей, украшения градов. Но, в отличие от отца, Андрей питал неприязнь к Киеву. Весной 1169 года посланное им войско одиннадцати князей во главе с его сыном Мстиславом и воеводой Борисом Жидиславичем подвергнет Киев страшному разорению. Это событие ознаменует окончательное падение роли Киева как общепризнанной столицы Русского государства. Андрей даже и не подумает о том, чтобы самому воссесть на «златой» киевский стол, но передаст его своему младшему брату Глебу. Так, по выражению В. О. Ключевского, «старейшинство» окончательно отделится от «места»{359}: «старейшим» в роде князей Рюриковичей будет теперь совсем не обязательно киевский князь, а киевский престол займет заведомо младший.