Юрий Долгорукий - Алексей Карпов

А далее приведены подробности того, что случилось в Киеве. И выясняется еще одна удивительная вещь; Юрий как будто совершенно не был готов к войне.

Ситуация во многом напоминает ту, что сложилась в конце зимы — начале весны 1151 года, когда Юрий во второй раз покинул киевский стол: он и тогда оказался в неведении относительно планов своих врагов, в отличие от киевлян, осведомленных лучше него. Скорее всего, киевляне и теперь поддерживали тесные связи с главными противниками Юрия. Во всяком случае, сразу же после его смерти их послы направились прямо в Чернигов, к князю Изяславу Давыдовичу, уже готовому к выступлению на Киев.

О том, что Юрий все-таки не бездействовал, сообщается лишь в поздней Никоновской летописи: по версии ее авторов, Юрий, узнав о намерениях своих врагов, «розосла гонцы, по всем своемь великом княжении собирая воинство»{348}. Но очень похоже, что мы имеем дело здесь не с извлечением из какой-то древней, не дошедшей до нас летописи, а с логическим допущением московского летописца XVI века. В Киевской же летописи ход событий изложен иначе и акценты расставлены по-другому. Оказывается, что в те самые дни, когда враги Юрия уже объединили свои усилия и выступили или готовились выступить в поход на Киев, князь вовсе не находился рядом со своим войском, но предавался пирам и развлечениям. Один из таких пиров — у «осмянника» (то есть сборщика княжеской подати) Петрилы — и стал для него последним.

Киевский летописец так пишет об этом: «Пив бо Гюрги в осменика у Петрила: в ть день на ночь разболеся, и бысть болести его 5 днии…»{349}

Пировали 10 мая, в пятницу. Этот день не отмечен никаким праздником, так что можно полагать, что событие было вполне заурядным — по-видимому, именно так Юрий по большей части проводил свои дни в Киеве.

Что случилось на самом пиру, неизвестно. Впоследствии исследователи не раз выказывали уверенность в том, что Юрий был отравлен{350}. Может быть, и так. Но, говоря строго, у нас нет достаточных оснований для столь категоричного суждения. Киевский князь был уже далеко не молод; чрезмерные же возлияния и обильная пища, тем более на ночь, вполне могли спровоцировать болезнь — например, острый сердечный приступ, гипертонический криз или инсульт. (Именно так полагал киевский книжник XVII века, автор Густынской летописи: «…Юрий Киевский, утешаяся со своими, упивъся без меры и от сего пития разболеся…»{351}) Юрий был не первым из киевских князей, кто умер после пиршества, — напомним, что так же, после «веселия» с дружиной, ушел из жизни и его старший брат Вячеслав. К тому же в летописи мы не найдем ни малейших намеков на то, что Юрия отравили. Когда спустя четырнадцать лет, в январе 1171 года, в Киеве скончается сын Юрия Глеб, слухи о его насильственной смерти попадут на страницы летописи: брат Глеба Андрей потребует выдать ему на расправу трех киевлян, «яко те суть уморили брата моего Глеба, а то суть ворозе всим нам»{352}. Если бы Юрий действительно был отравлен, Андрей, наверное, не преминул бы вспомнить об этом.

Так или иначе, но болезнь князя оказалась смертельной. Вечером 15 мая («в среду на ночь») Юрий Долгорукий скончался. Наутро следующего дня, 16 мая, его похоронили в Спасо-Преображенской церкви пригородного монастыря Святого Спаса на Берестовом.

Этот храм прежде уже служил усыпальницей для представителей семейства Владимира Мономаха — только не мужской, а женской его части: в 1138 году здесь была похоронена сестра Юрия княгиня Евфимия Владимировна, бывшая недолгое время венгерской королевой. Теперь «в церкви у Спаса Святаго на Берестовемь»[137] нашел свое последнее пристанище правящий киевский князь.

«…Заутра в четверток собравшеся архиереи со свещенники и диаконы и со множеством народа со благохвальными песньми, яко же лепо князем, честне положиша тело его в церкви Святого Спаса на Берестовом в монастыри» — такие слова читаем в княжеском помяннике, входящем в состав особой редакции Киево-Печерского патерика, составленной печерским архимандритом Иосифом Тризной в середине XVII века{353}. Так представляли себе церемонию княжеского погребения спустя несколько столетий. Но едва ли это описание соответствует действительности. Сделать все так, «яко же лепо князем», кажется, не удалось. Судя по летописи, Юрия хоронили с явной, можно даже сказать неприличной, поспешностью. В ночь на четверг он скончался, а уже «заутра» только-только остывшее тело опускали в каменный саркофаг.

Погребение на следующий день было в обычае древней Руси. Но в данном случае для спешки имелись особые причины. Смерть князя вскрыла то глубокое противоречие между ним и киевским обществом, о котором мы только что говорили. Не имевший поддержки в среде киевского боярства, Юрий опирался в своей политике исключительно на представителей собственной администрации, прежде всего на тех людей, которые вместе с ним пришли из Суздальской земли. Даже его предсмертное «пирование» можно рассматривать как свидетельство — пускай и косвенное — его социальных предпочтений. Он устраивает пир — но пирует не у воеводы, не у киевского тысяцкого, а у «осмянника» Петрилы. Как явствует из названия должности, этот человек занимался сбором в пользу князя особой торговой пошлины — «осмничего»[138]. И вряд ли мы ошибемся, если предположим, что именно эта сторона деятельности княжеской администрации — сбор податей и налогов — более всего интересовала князя, нуждавшегося в огромных денежных средствах для того, чтобы сохранить за собой киевский стол и нейтрализовать агрессивные намерения своих противников.

Выходцы из Суздальской земли не имели корней в Киеве, не были связаны родственными узами с представителями местного общества, а потому могли более решительно соблюдать интересы своего князя. Разумеется, не забывая при этом и о собственных корыстных интересах. Из рассказа о событиях, последовавших за смертью Юрия, можно сделать вывод о том, что суздальцы обосновались не только в самом Киеве, но и в ближней округе, в том числе и в селах — может быть, розданных им киевским князем. И здесь, как и в самом городе, их деятельность вызывала всеобщее озлобление местного населения.

…Тема ответственности князя за действия своих приближенных относится к числу наиболее обсуждаемых в древней Руси. С одной стороны, во всех ошибках и промахах князя чаще всего винили его корыстолюбивых советников, бояр. («Не огнь творит ражежение железу, но надымание мешное (то есть мехи. — А.К.), — как всегда образно выражался Даниил Заточник. — Такоже и князь не сам впадает в вещь (в грех. — А.К.), но думци вводят»{354}.) Но с другой стороны, имелась и обратная зависимость: князь отвечал за все, что совершалось его слугами и вельможами, и принимал на себя любое их прегрешение. Причем отвечал не только перед людьми, но и перед Богом. Живший во второй половине XIII века полоцкий князь Константин Безрукий спросил однажды своего епископа Симеона, желая укорить за что-то собственного тиуна: «Владыко, где быти тиуну на оном свете?» — «Где и князю» — прозвучал ответ. А видя недоумение князя, епископ пояснил: «Аже будет князь добр, богобоин (богобоязнен. — А.К.), жалует людий, правду любит, — исбирает тиуна… мужа добра и богобоина, страха Божия полна, разумна, праведна, по закону Божию все творяща и суд ведуща. И князь в рай, и тиун в рай. Будет ли князь без Божия страха… — поставляет… человека зла, Бога не боящася и закона Божия не ведуще и суда не разумеюще, толико того деля, абы князю товара добывал, а людий не щадит… Князь во ад и тиун с ним во ад»{355}.