Прокляты и убиты. Шедевр мировой литературы в одном томе - Виктор Астафьев

На вопрос насчет обстановки, как бы между прочим, объявил, что однако там, под высотой Сто, немцы добивают передовой батальон.

– К-ка-ак добивают?

– Обыкновенно.

– А наши, наши что же?

– Наши контратакуют, снарядами фрица глушат, не дают ему особо трепыхаться.

Лешка поводил и поводил плечами, разминался, изгоняя боль из суставов. Все, что могло из него вытянуть, уже вытянуло, но мутить не переставало, липкая тошнота плескалась в чисто промытом просторном нутре.

– Слушай, а ребята, ну те, что Колю Рындина принесли, где они?

– Щусевцы-то? Они долго на берегу кантовались, вроде как тебя с вестями ждали. В общем-то, думали, что ты жрать чего приплавишь. Но как ты потонул, оне ушли.

– Давно?

– Да нет, токо што. Их неустрашимый капитан заорал на них по телефону, оне и потопали.

– Э-э, че ты патроны изводишь, – планку-то не передвинул?! – Слышалась ругань командира Финифатьева сверху. Лешку опять скрутило, опять свело судорогой.

– На-ко, зобни, может, полегчает, – протянул ему недокурок Шорохов. Некурящий человек Шестаков был готов сделать что угодно, чтоб только не мутило, пососал дыма и сломленно навалился на осыпь яра.

– Э-э! – тряс его Шорохов. – Ты че? Ты че?

Лешка ловил ртом воздух, глотая густой кашей плавающий над ручьем отстой пороховой и тротиловой гари. От яра все время отделялись и катились по берегу комки глины с чубчиком грязной седой травы, достигнув реки, шлепались лягушками в воду.

Шел бой. Сотрясало свет и землю.

Все шел и шел бой. Все сотрясало и сотрясало землю, тело, голову.

– Болят члены? – как и у всех земных путаников, у Шорохова манера разговаривать дураковато, плести околесицу, неожиданно вывернуть что-нибудь.

– Все болит. Как майор?

– Майор ваш, – покривил губы Шорохов, – лежит в последнем помещении, но командует, руководит.

– Ты подежурь еще.

– Все равно спать не дадут, – пожал плечами Шорохов.

Вверху, на выступе яра взрыкивал пулемет, дымящиеся гильзы, подскакивая, катились под яр и по тому слою осинелых, окисленных гильз, что скопились у подножья, можно заключить – бой идет уже давно и стрелять есть чем. «Где-то взяли?» – Лешка вспомнил – с баркаса. Пока он отсутствовал, был в другом месте и не одолел реку с грузом, пехотинцы по трупам волокли баркас и затянули его под яр.

– Э-эй, утопленник! Принимай бойца в гости! – крикнул наверху Финифатьев и мешком свалился с яра, приосел, торопливо начал набивать диск патронами, перебирая вскрытую половину диска в руках, будто горячий блин. На лбу сержанта и под носом темнели капли пота, все его некрупное лицо, как бы по ошибке приставлено к ширококостному, основательному телу, словно штукатуркой покрылось – пыль и пот наслоились на одежде, надо лбом топорщился козырек неизвестно когда и зачем отросших, тоже штукатуркой слепленных волос.

– Как Леха?

– Олеха жив. Олеха воюет… Не знаю, че бы сейчас отдал.

– Что дать Лехе? Покурить, – неожиданно возникший из дыма и пыли, передразнил Булдаков Финифатьева, и показалось, сама его рожа, возбужденная, грязная, когда-то успевшая из пухлой сделаться костлявой, исторгала угрюмую усталость и взвинченность одновременно.

Одним глотком Леха выхлебнул полкотелка воды, остатки вылил на себя и, всадив в гнездо пулемета полный диск, заорал, соря пеной с губ:

– А-а-ат, курва! У бар бороды не бывает… – и начал взбираться на яр.

Все это время командир его жалостливо смотрел на своего бойца, как на неразумного и болезного дитятю.

– Леха! Сотона! Стой! Стой, я тебе говорю! – Финифатьев сдернул Булдакова за босую ногу вниз. – Пущай без тебя воюют. А мы покурим. – Леха свалился, сел, почесался и уставился на Шестакова.

– У-у-у, та-ба-чо-ок! – промычал он и трудно сглотнул слюну, какое-то время не решался протянуть щепоть к баночке, открытой Шестаковым, может, и опасался просыпать табак – у него заметно опухли и дрожали пальцы.

– Табачок, Олеха, табачо-ок! – Сам никогда не баловавшийся куревом, Финифатьев все же понимал ценность этой отравы, пытался скрутить и скрутил для друга своего цигарку, а скрутивши, и прикурил у Шорохова, зашелся кашлем и, махая рукой, отгонял от себя дым. – А шчоб вас язвило, мало вам мученья, ишшо и от табаку и по табаку мучаетесь. – Балаболя и поругиваясь, Финифатьев раскопал под Лешкиной норой бугорок и вытащил из песка сгармошенные кирзовые сапоги: – На, – кинул их Шестакову, – ночесь подобрал, прибило к берегу. – Финифатьев довольнехонько хмыкал, глядя, как Лешка обувается, и, овладев незаметно банкой с табаком, хозяйски распоряжался провиантом, будто не Шестаков, а он промыслил его. – Я как знал, кто-нить утопит обутку, вот и подобрал, – хвалил он себя. – Подходят ли по размеру-то? Подходят? Носи знай на здоровье, – а сам в это время таскал и таскал щепотью табачок из банки, потом поправлял диск в дымящемся пулемете, колотя по нему ладонью и, довольный собою, ворковал, глядя на умиротворенно дымящего табаком первого своего номера. – Покури, покури, Олеха, оно и лучше дело-то пойдет… скотина тягловая и та в отдыхе нуждается, и солдат…

Старожилы роты – уже и не земляки, уже родня, расслабились в окопчике. Булдаков полулежал в мягком, растоптанном песке, на шуршащих гильзах, закрыв глаза. Грудь его бугром вздымалась, из ноздри, из одной, из правой только, валил дым. Наработался солдат, забылся, наслаждается. Финифатьев уважительно смолк.

Лешка завинчивал крышку с остатками драгоценного табачка и снова порадовался, что не намокла махра. – «Ах, ты, немец-подлец! До чего же ты аккуратный!» Шорохов дергал его за рубаху и шептал, шипел; «Заныкай! Раздашь все!»

– Банку-те спрячь! Спрячь! – суетился и Финифатьев. – На всех не хватит. А Олехе на цигарочку, на закруточку-у!

– Он и без табаку у пулемета звереет! – заметил Шорохов.

– Олеха о друзьях-товарищах убивается. За всех воюет. – Финифатьеву главное – себя и первого номера сберечь и ублажить. Он и не отрицает, наоборот, всегда утверждает, что второй номер должен во всем угождать первому номеру, быть у него на подхвате.

– Невдали, за речкой, возле села пальба была, – негромко сообщил Шорохов, когда пулеметчики, покурив, поднялись в свое узкое и глубокое гнездо. – Не щусевские ли олухи нарвались на немцев. Чует мое, лагерем угнетенное, сердце неладное.

– А Щусь? Щусь сейчас где? – Лешка вперился в Шорохова.

– На высоте с утра был, командовал. – Шорохов устроился поудобней в ровике, шевеля задом. приспустился в песок. – Может, и откомандовался уж… Давно к телефону не подходит. – Шорохов, роняя телефонные трубки с головы, елозил и елозил задом по дну окопчика, вбивая себя поглубже в песок, чтоб теплее.

«А что если высоту немцы отбили, а ребята явятся туда?…»

Майор Зарубин лежал не в ячейке, а возле нее, на подстилке из полыни, укрытый шинелью. Здесь его пригревало уже высоко взнявшимся сквозь дым и пыль едва светящимся солнышком.

– Сорвалось? – глядя мимо, спросил или затвердил майор, Лешка не мог понять.

– Сорвалось.

– Я и полагал, что сорвется. На чудо надеялся. Да какое может быть чудо на такой войне! – майор слабо прикрыл глаза, обнесенные голубыми кругами. Лицо его пожелтело, по щекам пошли белые пятнышки, будто цвело лицо, как у новорожденного младенца.

«Это от земли», – решил Лешка и сказал, потупившись, что не доплавил записку Понайотова, утопил.

– Бог с ней, с запиской. Живой остался. Не в рубашке, в кафтане ты, Шестаков, родился. Я все видел…

«Скорее в сокуе в оленьем или в дохе собачьей», – усмехнулся Лешка, протягивая майору банку с табаком и один перевязочный пакет. Два остальных куда-то из кармана исчезли.

– Это капитан Понайотов табачку вам послал, бинты.

– Ах, капитан, капитан! – выстонал майор Зарубин. – Разве раненому табак нужен? Оставь бинт. Табак по щепотке распредели бойцам. Как у них там? – помолчав, спросил майор, имея в виду тот берег.

– Лучше, чем у нас.

Майор пристально поглядел на Лешку, но ничего больше на сказал, спустя время попросил:

– С телефоном давай ко мне сюда.

– Есть, товарищ майор. Сейчас телефонист будет, а я отлучусь, если разрешите. Ненадолго.

Майору подумалось, что бледный, весь какой-то измятый, выполосканный боец хочет перемочься, отдохнуть, не спросил, куда и зачем отлучается связист. Телефонная линия перегружена до накала, работа по ней шла беспрерывная, по разговорам, хотя и закодированным, – «Ох уж этот русский код!» – поджал губы майор Зарубин, – он заключил, что на плацдарме находится три стрелковых полка, универсальносаперная рота, рота «шуриков», взвод бронебойщиков, перетопивший пэтээры, разрозненные части да представители разных соединений: артиллерийских, авиационных и танковых. Дальше всех углубился по центру плацдарма полк Сыроватко, еще дальше – батальон капитана Щуся, без огня в обход, по оврагам, проникший почти в тыл немцев. Ему-то сейчас больше всех и достается. Немцы во что бы то ни стало хотели сдавить в оврагах отрезанный от берега батальон и уничтожить его. По батальону немцы наносили главный удар, чтобы затем разом разделаться со всеми русскими войсками, которых на плацдарме оказалось тысяч до десяти. Полк Сыроватко, поддерживаемый гаубицами, ведя активные действия, клонился и углублялся на левый фланг. С правого фланга, боясь разрыва в центре плацдарма, гоношились бескапустинцы, отвлекая на себя противника.