Прокляты и убиты. Шедевр мировой литературы в одном томе - Виктор Астафьев

Накоротко уснувшая война продолжалась. Здесь, на берегу, в самом пекле, изнемогшая за день, она забывалась в больном сне и вот начинает очухиваться. В тылах же враждующих армий шла и ночью напряженная работа мысли, рук, моторов: подвозились снаряды, доставлялась почта, мины, бомбы, патроны, хлеб, табак, горючее, обмундирование, лекарства.

Лешку уже ждали. Пеньком сидели на катушках со связью два солдата в чистом обмундировании, в сапогах, третий, укрывшись шинелью, спал, свалясь в камни. Здесь же в накинутой на плечи шинели стоял Понайотов, санинструктор Сашка, ординарец майора Зарубина Ухватов с котелком в руке.

– В лодке тяжелораненый, – сказал санинструктору Лешка, и тот метнулся к воде, таща через голову туго набитую сумку с крестом. – Его сперва в тепло надо, – добавил связист и, упреждая вопрос, как всегда, когда он позволял себе дерзость, отвернувшись, молвил Понайотову: – Неужели некому сменить товарища майора?…

– Ты поешь сначала, поешь! – совал прямо в лицо Лешке котелок суетливый ординарец майора Ухватов, изо всех сил стараясь замять неловкость.

– Потом, потом! Как связь? – обратился он к незнакомым связистам.

– А чего связь? Связь как связь! – недовольно отозвался один из связистов и сплюнул себе под ноги.

– Ты, весельчак! – обращаясь к нему, скривил губы Лешка. – Знаешь хоть, куда плывешь?

– На плацдарм, говорено.

– А плавать умеешь?

– А для че нам плавать-то? На лодке, говорено.

– Нет. Все-таки?

– Не-а. Мы с Яковом в степу выросли. У нас реки нетути, – отозвался за «веселого» его напарник.

Услышав ругань санинструктора, ординарец Зарубина Ухватов загромыхал сапогами и начал ему помогать. Из-под шинели высунулся третий связист и громко, раззявив зубастую пасть, с подвывом зевнул.

– Чево шумите-то? – расстегнув ширинку и целясь на Фаину палатку с крестом, он шуранул в камни шумной струей. – Полковник Байбаков приказал переправить связь, стал быть, без разговоров.

– Ты старший, что ли?

– Н-ну я, – заталкивая свое хозяйство в штаны, нехотя и надменно отозвался связист.

– Экая дурында! – смерил его взглядом Лешка, – поменьше будь, я б тебя самого заставил плыть в моем корыте и любимого твоего полковника рядом посадил бы… Да вот фигура-дура спасает тебя. Лодка под тобой ко дну пойдет!

– Шестаков, прекрати! – сказал Понайотов и что-то еще хотел добавить, но в это время со взваленными на горб катушками с красным кабелем, мотаясь распахнутой телогрейкой, всем, что есть на нем и в нем, мотаясь, крича: «Боийэхомать!» – примчался на берег Одинец.

– Ты чего, Шестаков? – вытаращился он на Лешку.

– Ничего. Все в порядке, товарищ капитан, – черпая из котелка кашу, – отозвался Лешка. Технически острый глаз капитана уцепил катушки корпусных связистов, с неряшливо намотанным блекленьким проводом. Брызгая слюной, гневно крича «боийэхомать!», Одинец побросал обе катушки в воду, хотел и телефон об камни трахнуть, но Яков схватил деревянную коробочку, прижал ее к груди.

– Ты че, падла?! – заорал старший команды. – Ты че, жидовская морда, делаш?

Лешка прервал дебаты, встав между начальниками, и заорал громче их, чтоб проворнее грузились, потому как совсем рассвело.

Одинец со штабным телефонистом быстро набрали бухту провода с грузилами в лодку, подсоединили провод к катушке, остающейся на берегу.

– Боийэхомать! Там люди умирают, – продолжал громить тыловиков Одинец, – а они явились с непригодной связью!

– Я вот полковнику Байбакову об тебе расскажу, он те, курва, покажет непригодную связь. – Оттертый от дела, не сдавался старший корпусной команды, правда, уже не так громко и напористо гневался старший, тут Лешка неожиданно наплыл на него:

– Если этот деляга уснет на телефоне, – тыкая в грудь старшего, который не ожидал напора с этой стороны и попятился, обращаясь сразу к Понайотову и Одинцу, громко, сквозь зубы говорил Лешка, – застрелите его…

Тыловые связисты сразу сделались послушны и услужливы, пока Яков вычерпывал воду из лодки, его напарник, по имени Ягор, вынул катушки из реки – имущество все же, казенное. Закурили. Лицо Ягора, крупно слепленное, с детства усталое, не выражало никаких чувств. Корпусом вроде бы этот трудяга похож на Леху Булдакова, но умом – куда там? Леха – это Леха!

Одинец, тыча пальцем в сторону насупленного важного гостя из корпуса, сказал, что он не доверит такому ферту важный пост, сам подежурит здесь до конца переправы связи, затем, боийэхомать, со всеми тут, как надо, разберется и до барина этого Байбакова доберется! Ишь, не соизволил на берег прибыть, сон ломать не привык, генерал Лахонин, боийэхомать, наладит ему и всем его кадрам сладкий сон.

«Дать бы этому деляге от всего воюющего фронта по морде! – никак не мог уняться Лешка, – Ах, как хочется дать по морде, да некогда». И хотя он понимал, что зря напустился на тылового увальня – у всякого свое место на войне, но ничего поделать с собой не мог. От внутреннего смятения все равно нет избыва. Где-то там, в межреберье, все сильней и удушливей теснило, сдавливало сердце, и мысль одна разъединственная, как ее ни отгоняй, все та же: не доплыть – третий раз у солдата везде роковой, и светает, так быстро светает. Эти чистые воины даже не замечают, как стремительно идет утро, как быстро светает. Связисты трудились, загружая лодку проводом, ставя в корму катушку, на которой плотно, ниточка к ниточке – сам Одинец работал! – была намотана красная жилка провода, катушки новые, облегченные, в свежей еще краске, провод трофейный, новый. Все так хорошо, все так ладно.

– А кто за тебя работать будет! – дохлебав кашу, взвился Лешка и вышиб из губ громилы цигарку. – Я тя, гада, все же усажу в корыто! Ты все же узнаешь, что такое война…

Заложив в карманы брюк несколько перевязочных пакетов и плоскую коробку с табаком, Лешка оттолкнул лодку. Утлая, полузатопленная, она не отплыла, она покорно отделилась от берега. Отстраненно, из далекого далека донесло до левого берега, до хмурого Понайотова, до усмирившегося, что-то начинающего понимать деляги-связиста, до виновато сникшего Одинца, – смятый негромкий голос:

– Прощайте, товарищ капитан! Прощайте, ребята!…

– Нет-нет! – заторопился, зачастил на берегу Одинец, подбегая к воде. – До свидания, Шестаков, – и, сложив руки трубочкой, повторил: – До свиданья, до свиданья!

– Пусть будет до свиданья! – уже эхом донесло голос старшего в лодке – связиста Шестакова.

– По туману проскочат, – подал совсем мирный голос с жалобной надеждой ординарец майора Зарубина Ухватов, моя в реке котелок из-под каши.

– На середине реки туман уже отнесло… солнце встает… лодка перегружена… – бормотал Одинец, забыв про распри с тыловиком-громилой, он ощупью нашаривал задом волглую от тумана траву или камень, метясь усесться, вышлепывал мокрыми губами, стравливая провод с медленно вращающейся катушки: – Ах, шоб я счас не сделал, шоб им чем-то помочь…

– Ну, друг сердешный Яков, в степу или где ты вырос, грести веслами придется.

– Да я могу, могу, – заторопился Яков. – Я на веслах гребся, – и, чего-то стесняясь, замялся, – у дому отдыха отпуск проводил, жэншынов на синей лодке по озеру катал… – Должно быть, он уже не верил тому, что было с ним когда-то такое: дом отдыха, озеро, синяя лодка и женщина, щупающая ладошкой воду за бортом.

Ягор, ободряя Якова, себя и Лешку, повертел головой:

– 0-ох, ен бя-адо-овай! С бабами нискоко не чикается, раз-два – и усе-о…

«Пущай поговорят, пущай отвлекутся», – думал Лешка, помогая гребцам кормовым веслом. Слыша, как лягухами начали шлепаться за борт грузила, привязанные к проводу, и понимая, что успели они отплыть на целую катушку, это почти что полкилометра, сто метров на снос, все равно далеко они уже от берега, снова мелькнуло про Обь, про переметы. Кормовой тоже старался отвлечь от все грузнее наседающей тревоги доступными ему средствами.

Долго отдыхавший в тыловой связи, ухажер и сердцеед Яков сперва худо греб, мешаясь в веслах, махал по воде. Но с каждой минутой работа шла слаженней, связисты приноравливались к делу. Ягор сперва стравливал провод, потом выбрасывал грузила за борт, мало путался, тоже вошел в ритм. «И чего я на них набросился? Они-то в чем виноваты? У всякого своя война». На середине реки растянуло, пронесло пелену тумана, открыло ничем не защищенную реку и хилый челнок на ней. Сильное стрежневое течение подхватило лодку, натянуло провод, чаще зашлепали грузила за бортом.

«Так мы стравим весь провод и уплывем к немцам!» – Лешка во всю лопату садил веслом на корме, без крика убеждал Ягора, чтоб он безостановочно выбрасывал связь и одновременно черпал, черпал воду – конопатку из щелей вымыло, лодка текла по всем щелям, бурунами била в дырки от выпавших клепок и гвоздей. Учуяв тревогу в голосе кормового, Ягор старался изо всех сил, с ужасом однако убеждаясь, что в лодке воды не убывает. Лешка-то знал: как только убавится груз, течь уменьшится, и приказал выбросить за борт освободившуюся катушку.