Мотылек - Анри Шарьер

Практически они так с плантации и не вылезают. Для этих людей, способных поставить на кон собственную жену и сдержать слово в случае проигрыша, существует один священный закон – дети. Они сделают все, чтобы только их дети не попали в кабалу. Они могут попасть в какие угодно трудности, перенести какие угодно лишения, но их дети чрезвычайно редко подписывают контракт с плантацией.

Так вот, в тот день одна молодая индианка выходила замуж. Собралась уйма народу, все одеты в длинные платья: женщины под белой вуалью и мужчины в белых туниках до пят. Много флердоранжа. После всевозможных религиозных церемоний, когда муж стал уводить жену, развернулось настоящее представление. Слева и справа от дорожки, ведущей из дома, рядами разместились приглашенные: женщины – с одной стороны, мужчины – с другой. На крыльце перед открытой дверью сидят отец и мать. Новобрачные, расцеловавшись на прощанье с родителями и родственниками, пошли между рядами. Пройдя несколько метров, жена вдруг вырвалась из рук мужа и бросилась назад к матери. Мать одной рукой прикрыла глаза, а другой стала делать знаки, чтобы дочь возвращалась к мужу.

Муж протягивает руки к жене и зовет ее, она жестами и мимикой показывает, что не знает, как поступить. Ведь мать родила ее – следует пантомима появления на свет. Ведь мать вскормила ее своей грудью – разыгрывается сцена кормления. Неужели ей придется все позабыть, чтобы пойти за любимым?! Может быть, но не торопи, говорят ее руки, потерпи немного, дай мне последний раз взглянуть на возлюбленных родителей, единственно ради которых я жила, пока не встретила тебя.

Жесты мужа утверждают, что так требует жизнь: ей тоже надлежит стать женой и матерью. И все это сопровождается пением девочек, которым вторят мальчики. Наконец она в последний раз вырывается из рук мужа, прощается с родителями, бежит назад к любимому и падает в его объятия. Он поспешно ее уводит, сажает в небольшую повозку, убранную гирляндами цветов, и они уезжают.

Побег готовится очень тщательно и со всеми предосторожностями. Мы выбрали широкую и длинную лодку с хорошим главным парусом и фоком, с первоклассным рулем. Приняли меры, чтобы полиция не могла нас ни в чем заподозрить. Мы прячем нашу лодку в нижней части притока Пенитенс-Риверз, впадающего в большую реку Демерару. Она выкрашена в тот же цвет и имеет тот же номер, что и китайское рыболовное судно, зарегистрированное в Джорджтауне. Правда, команда не та: китайцы – сухопарые коротышки, а мы – высокие здоровяки. Договорились в лодке не стоять, а сидеть на корточках на случай, если луч прожектора выхватит нас из темноты.

Все прошло без сучка без задоринки. Стрелой проскочили Демерару и вышли в море. То, что нам удалось улизнуть совершенно не замеченными, доставляет определенную радость, но она не может быть полной, потому что эта радость с горчинкой: убежал, как вор, ни о чем не предупредив мою маленькую принцессу. Я не доволен собой. Ни Индара, ни ее отец, ни их знакомые не сделали мне ничего плохого. Я видел от них одно хорошее. И вот как я им ответил – злом на добро. Я не ищу никаких оправданий своему поступку. Да и что, собственно, можно найти в нем хорошего?! Поэтому я очень не доволен собой. Просто некрасиво. Да еще оставил после себя совершенно открыто на столе шестьсот долларов. То, что мне дали, не оплатишь никакими деньгами.

В течение сорока восьми часов буду держать строго на север, захотелось осуществить старую идею – добраться до Британского Гондураса. Таким образом, двое суток будем идти в открытом море.

В побеге участвуют пятеро: Гитту, Шапар, Баррьер из Бордо, Депланк из Дижона и я, Папийон, капитан и штурман.

Едва перевалило за тридцать часов с начала нашего плавания, как на море разыгралась страшная буря, переросшая в тайфун или циклон. Молнии, гром, дождь, огромные и беспорядочные волны, ураганный ветер с сильными вихрями, которому невозможно было ни противостоять, ни сопротивляться. Волны громоздились друг на друга, и наша лодка плясала, как необъезженный конь. Никогда в жизни не видел я ничего подобного и даже не мог себе представить. Впервые в своей практике я встретился с ветром, постоянно менявшим направление. Попутный пассат вдруг прекратился, и нас несло в темпе вальса в противоположную сторону. Если бы так продолжалось неделю, нас снова принесло бы на каторгу.

Этот тайфун, между прочим, запомнился не только нам, о чем я узнал уже позже на Тринидаде от французского консула месье Агостини. У него на плантации тайфун срезал шесть тысяч кокосовых пальм, пройдясь по ним, как пилой, на высоте человеческого роста. Тайфун поднимал в воздух целые дома, унося их далеко и бросая на землю или в море. Мы потеряли все: и съестные припасы, и багаж, и даже бочки с водой. Мачта сломалась на высоте двух метров и умчалась вместе с парусом. Но что хуже всего – разбился руль. Шапару просто чудом удалось спасти небольшое весло, и этой лопаткой я пытался управлять лодкой. Мы стали собирать с миру по нитке, чтобы соорудить какое-то подобие паруса. Разделись до трусов: в дело пошли куртки, штаны, рубашки. На борту оказался небольшой моток железной проволоки, с помощью которой мы сшили парус и закрепили его на обрубке мачты. Хоть так, но все-таки плывем.

Снова задули пассаты, и я, воспользовавшись их возвращением, направил лодку на юг, чтобы добраться хоть до какой-нибудь земли, пусть даже до Британской Гвианы. Приговор, который нас может ожидать там, показался бы нам благостью, ибо я не устану повторять, что это был не просто шторм или ураган, а поистине катаклизм, светопреставление. Однако мои товарищи проявили себя с хорошей стороны.

Только к концу шестых суток, при полном штиле в последние два дня, мы увидели землю. С этим парусом-портянкой и ветром, гуляющим во всех его дырах, идешь не так, как хочется, а как бог велит. Да и руль слабоват, чтобы уверенно держать нужное направление. Оттого что мы голые и на всем теле нет живого места, вдвое убавилось сил. Нос у каждого облупился до живого мяса. Кожа на губах, руках, бедрах потрескалась и кровоточит. Мучит страшная жажда. Депланк и Шапар дошли до того, что стали пить соленую воду. После этого они страдают еще больше. Несмотря на жажду и голод, который тоже все испытывают, никто не жалуется. Никто никому не дает советов. Хочешь пить соленую воду – пей. Сполоснулся и при этом утверждаешь, что освежает, – ради бога. Но и то и другое приносит только дополнительные страдания. Минутная свежесть после испарения соленой воды сменится в ранах усиленным жжением.

У меня единственного остался один здоровый глаз, он пока еще открыт. У товарищей вместо глаз сплошные гнойники, постоянно заплывающие гадкой слизью. Но даже ценой адской боли их надо промывать, чтобы смотреть в оба. Солнце палит с такой силой, будто хочет превратить наши болячки в сплошные язвы. Депланк стал заговариваться, бредит идеей выброситься за борт.

Прошел час с того момента, когда мне показалось, что я увидел землю на горизонте. Не говоря ни слова, я направил лодку куда следует, хотя полной уверенности не было. Появились первые птицы и закружились над нами, значит я не ошибся. Их крик взбодрил моих товарищей, обалдевших от солнца и усталости: до сих пор они лежали на дне лодки, прикрываясь руками от жарких лучей.

Гитту прополоскал рот, чтобы выдавить из себя хотя бы слово:

– Ты видишь землю, Папи?

– Да.

– Сколько, по-твоему, времени до нее идти?

– Часов пять или семь. Послушайте, братья, я выдохся. Меня так же, как и вас, прижарило солнцем. К тому же задницу и ляжки натерло деревом и разъело морской водой. Ветра нет, и нас гонит потихоньку. Руки постоянно сводит судорога, а запястья так натружены, что больно держать это проклятое весло, которое у нас вместо руля. Согласитесь ли вы с тем, что я сейчас скажу? Давайте спустим парус и натянем его над лодкой наподобие тента, чтобы уберечься от солнца хотя бы до вечера. Лодку все равно прибьет к берегу. Вот что надо сделать, если никто не хочет сесть на мое место за руль.

– Нет-нет, Папи. Поступай, как знаешь. Надо бы поспать под тенью паруса, а один подежурит.

Солнце только что прошло зенит, когда я внес такое предложение. Наконец-то с удовольствием и облегчением, какое может испытывать животное, я растянулся в тени на дне лодки. Друзья отвели мне лучшее местечко на носу, где забортный воздух как-то проникал внутрь судна. Наш вахтенный сидел, но тоже в тени. Вскоре все мы вместе с вахтенным поплыли в дреме. Люди были до того измождены беспощадным солнцем, что едва благодатная тень и божественная прохлада коснулись нас, как мы тут же погрузились в глубокий сон.

Вдруг нас всех разбудил вой сирены. Я оттолкнул от себя парус: за бортом темно. Который час? Когда я снова занял свое привычное место за рулем, прохладный бриз ласково пробежался по избитому телу. Я тут же озяб, но до чего же было приятно ощущение, что ты уже больше не сидишь на раскаленной сковородке! Мы подняли паруса. Когда я сполоснул лицо морской водой – к счастью, только один глаз гноился и болел, – то слева и справа от себя очень ясно увидел землю. Где это мы? К какому берегу направиться? Снова раздался вой сирены. Я засек его: он слышался справа. Что он хочет мне этим сказать?