Дэмономания - Джон Краули

Все шло хорошо. Когда пришла зима, хозяин сказал страннику: я отправляюсь в дальний путь на Юг и до конца зимы не вернусь. Помни, что я поведал тебе о жизнетворном ключе и его течении, ибо если ты не уследишь за ним, тебе нечего будет пить…

Пирс расхохотался; он грел зад у печки, разведя полы пальто. Король Зима[92] одурачил его, терпеливого и доверчивого осла, впряг его в систему, которая никогда не работала и работать не будет.

Мы живем в историях, в рассказах, подумал он, а у рассказов есть окончания, но нет выхода, разве что в обрамляющую повесть. Он потерпел неудачу, но удачного исхода и не было — ни с этой водой, ни с Роз, ни с чем: это выше его сил — или за их пределами; у историй не бывает правильного конца — есть только наши старания, чтобы истории закончились правильно. Нет, он не собирается торчать здесь и смотреть, чем кончится эта повесть. Он выходит теперь в невообразимую повесть-обрамление, а что в ней, неизвестно: другой город, другой рассвет. Надо бы написать Винтергальтерам, но что? Он был, как и Роз, напуган и счастлив.

Конечно, у обрамления тоже есть свой финал, а из него можно выйти только в следующую повесть. Да, подумал Пирс: вот что мы, быть может, узнаем под конец о нашей истории, а тогда — попытаемся найти свой путь (думая или надеясь, что именно свой) из той истории, в которой оказались, в рамочный рассказ, где были заданы ее правила и причины, по которым ее вообще повествуют; но и там не останавливаемся, а продолжаем искать выход в рассказ, обрамляющий рамку, и так далее, до самого авторского голоса, к самому первому «когда-то давным-давно».

Очень хорошо. Но считать, что ты и впрямь проделал весь путь вовне, — иллюзия, ведь у повести нет автора.

Роз, у нее нет автора. Даже у самой внешней, если только она существует. Как самонадеян Рэй, не расстающийся со своей черной книжечкой, если он полагает, что самая внешняя история есть и что она ему точно известна. Если верит, что он может выйти за пределы истории и встать подле Автора с книгой в руке. В начале было Слово.

Ладно. Но еще большим заблуждением соблазнился Пирс, полагая, что мы сами являемся авторами повестей, в которых живем. Вот крайняя самоуверенность сил, высокомерие богов: ибо все боги считают себя самосотворенными и думают, что создают всеохватные истории, вести для нас.

Что ж, не мы их создаем, эти истории. Да и никто не создает — они существуют извечно, являясь к нам помимо нашей воли «из области, лежащей за пределами круга наших знаний»{562}, которая дальше даже той, где воюют между собой Силы; бесчисленные повести — или же немногие в бесчисленных вариациях, — каждый получит свою, каждый убедится, что ему она не принадлежит. Мы не создаем их — но можем научиться сочувствовать тем, кто живет и страдает рядом с нами внутри таких же (старых, очень старых) историй, кто пытается вывести их к правильному или хоть какому-нибудь финалу, а после множества приключений и страданий выйти, быть может, во внешнюю повесть. Не тебе ее заканчивать, сказал Бо, но не тебе и отказываться.

Да, я вижу, подумал или выдохнул он глагол Стрельца и пронзил свое сердце своей же стрелой: Я вижу.

Он взял ручку и на неоконченной странице гроссбуха записал новый эпиграф, на сей раз — не чьи-то слова, а его, Пирсовы, из ненаписанной книги, которую уже и невозможно написать.

Не найдем ли мы тогда наконец то, что ищем? Не будем ли спасены? Не пробудимся ли? Да, конечно; все так и будет; и не однажды, но много раз: снова и снова.

Далеко-далеко внизу, в ночной стране, которая есть Смерть, там, во тьме темницы Руты, где томится Малютка Енос, пребывает бесконечно малая яркая искорка знания, которая может разрушить все миры, если ее освободить. Но ей, возможно, никогда не увидеть свободу. А далеко-далеко снаружи — далеко за пределами сомкнутых сфер, там, куда Бо стремится уйти навсегда, — пребывает такое же знание, которое может прижать к груди, точно малое дитя, огромную печальную тьму, что вечно ошибается, — и, сомкнув ее, отправить наконец в благодарное небытие, из которого она возникла; но и этого может никогда не случиться.

Тем временем, несмотря ни на что, «олени бродят на горах»{563}, например на горе Ранда, отыскивая в снегу прелые яблоки в заброшенных садах, близ тех мест, где нововырытый погреб Споффорда укрыт белым покровом; и фламинго взлетают сотнями с вод соленых болот Флориды и Африки, испугавшись все разом того, чего никто в отдельности не заметил; а не видимые за солнцем звезды вращаются, мнимо-неизменные; а в Аркадии Сэм и Роузи смотрят по телевизору, как катаются и кусаются тигрята, и Роузи ждет, когда зазвонит телефон.

Позвонил Пирс, а не власти и не мстительные сектанты, сообщил, что стал бездомным и потому готов исполнить свой долг и воспользоваться своей стипендией, стать стипендиатом, или как бы это назвать. Он сказал, что одну ночь он, наверное, продержится, если будет спать на полу у огня, пить бутылочную воду и справлять малую нужду в снег на улице, но долго он так не сможет, поэтому ему нужно переезжать; Роузи ответила, чтобы он не дурил, а пожил какое-то время у них.

За ним отправился Споффорд («скакун» был засыпан снегом во дворе, ведь Пирс отправился к матери на автобусе и самолете и никак о нем не позаботился; когда он из чистого любопытства открыл дверцу и повернул ключ зажигания, мотор не завелся; да и не суждено Пирсу было больше ездить на этой машине, хотя тогда он этого и не знал). Когда Споффорд подъехал, Пирс стоял в пальто и галошах у каменных ворот с большим вещмешком в одной руке, другой прижимая к груди большую картонную коробку. По снегу тянулась длинная цепочка следов, туда и обратно.

— Не обязательно было аж сюда выходить, — сказал Споффорд. — Я бы проехал.

— Да ладно.

— Цепи, — сказал Споффорд. — Привод на все колеса.

— В любом случае, спасибо.

Они выехали на дорогу вдоль реки; Пирс прислушивался к позвякиванию цепей и щурился — нетронутый снег невыносимо сверкал на солнце.

— Споффорд, — сказал он.

— Можно у тебя спросить?

— Отвечаю: да, — сказал Споффорд. — Я все знаю. Она мне рассказала. — Он смотрел на него, словно забавляясь; так показалось Пирсу, который осмелился встретить этот взгляд лишь на мгновение. — Бывает, — продолжал Споффорд. — К счастью, я ей нравлюсь все-таки больше. Удивительно. Но это так. Так что все нормально.

Пирс не ответил. Вообще-то, он не об этом хотел спросить своего старого друга. Споффорд когда-то давно предупредил его, что хоровод, который идет в этих краях, в конце концов сводит почти каждого с каждой. Он глубоко вздохнул. В зеркале заднего обзора он видел трубы имения Винтергальтеров и городок Литлвилл, уносящийся назад.

— Помнишь, — спросил он, помолчав, — день, когда я сюда попал, когда сломался автобус?

— Конечно. Год назад. Прошлым летом.

— Не помнишь, в тот день ничего необычного не случилось?

— Только это. Твой приезд. Автобусокрушение.

— Я помню, как сидел там, — сказал Пирс. — Перед магазином в Дальвиде. Помню, сидел и пил кока-колу. Ветерок легкий дул.

Споффорд взглянул на него еще раз. Он не сразу понял, что Пирсу хотелось подтверждения этой детали.

— М-м, — сказал он.

— Помнишь?

— Нет.

— Такой легкий ветерок, — повторил Пирс.

Он сидел тогда и думал о Трех Желаниях, которые положены каждому; как он поступил бы со своими — пожелал здоровья, или благополучия, или любви, а третье желание — забыть, что первые исполнены. Он еще подумал: случись такое прямо сейчас, он, разумеется, и не узнал бы об этом, однако вся его новая жизнь проистекла бы из трех желаний, каковы бы они ни были.

— А сразу после этого, — продолжал Пирс, — на шоссе вышел ты со своими овцами. В соломенной шляпе и с посохом.

— С чем?

— С посохом, — повторил Пирс и нарисовал в воздухе кривулю. — Такая штуковина у пастухов.

Но Споффорд удивленно покачал головой:

— Нет. Быть не может. Никогда у меня такого не было.

— Да был же, — настаивал Пирс. — Один из твоих атрибутов. Il Pastor fido[93]{564}. Это же я точно про тебя знаю.

— У тебя, конечно, ума палата, — сказал Споффорд. — Я всегда тобой восхищался. Я горжусь знакомством с тобой. Но знаешь, бывает, что овца — это просто овца. Даже чаще всего.

Аркадия показалась до смешного приветливой: трубы и архитектурные украшения покрыты снегом, у ограды толпятся пушистые овцы. Вот кабинет, горит огонь в камине. Пирс поставил на пол коробку с машинописью так называемого романа Феллоуза Крафта — рукописью, которую он перетащил сначала в свой дом, а теперь сюда. На столе были разложены все письма, которые Феллоуз Крафт посылал Бонн Расмуссену на протяжении многих лет, самая толстая пачка — из последнего путешествия (на деньги Бонн) в Европу, десять лет назад: Пирсу предстояло повторить это странствие.