Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой

— Да повели стрелецкому голове Семейке, чтоб самолично проводил казаков к зимовью, а то будут блуждать в присамарских протоках да дебрях, могут и мимо устья проехать!

Дьяк Стрешнев издали поклонился воеводе и счел нужным заметить, что этот стрелецкий литовский голова Семейка, по извету доверенного литвина-стрельца, еще на Яике, похоже, весьма сдружился с атаманом Мещеряком и у казаков считается за человека, которому можно верить на слово.

— Ну и отменно, коли так! — с затаенной улыбкой ответил на это сообщение князь Григорий. — Стало быть, через этого литовского голову мы и будем управлять казацким атаманом! Ежели кто другой скажет им мою волю — усомниться могут, а Семейка скажет — поверят и сделают так, как царю и великому князю Федору Ивановичу угодно будет! А теперь ступай! Опосля оповестишь, как исполнено сие приказание. И все ли спокойно было среди казаков?

Мягкой кошачьей походкой, приседая на полусогнутых ногах, дьяк Стрешнев почти пробежал по прихожей и исчез с глаз воеводы.

Казаки отужинали, отмыли котлы и миски, и по обыкновению в ненастную погоду собрались в тесный круг около старца Еремея, послушать его бессчетные житейские истории да смешные сказки. Матвей Мещеряк с Марфой и Ортюха Болдырев со своей княжной Зульфией пристроились обок на самодельной скамье. Молодой и кудрявый Митяй со скромницей светловолосой Маняшей сидели поодаль в углу, взявшись за руки, больше глядели друг на друга, а не на рассказчика, тихо посмеивались, особенно когда дружок Федотка Цыбуля громко вздыхал на лавке рядом с ними, сетуя на свое одиночество.

Старец Еремей, то и дело оглаживая широченную с плеча на плечо белую бороду, заканчивал каждую сказку под казачий хохот, сам не смеялся, только в ясных серых глазах, над которыми нависали черные брови, прыгали задорные искорки.

— А вот еще, братцы, не выдумка, а быль истинная, из-за которой в свое время большая пря[35] на селе вышла. Разрази меня гром на этом месте и провались я в преисподнюю в самое сонмище нечисти рогатой, ежели совру хоть в едином слове!

— Давай, давай, отче Еремей! Но бойся гнева Господа — соврешь да и провалишься в преисподнюю! Как мы тебя оттуда вытаскивать будем? У нас и веревки такой длинной не сыщется! — с хрипотцой пошутил Ортюха, лукаво подмигивая старцу Еремею.

— Неужто сам святым крестом от нечистых не отобьюсь? Не впервой с рогатыми потасовку устраивать, а мое успение, ведомо то мне, еще за да-альними горами, — без тени улыбки на щекастом заросшем лице ответил бывший чернец, уселся на стульчике поудобнее и начал очередной сказ:

«Жил да был в соседнем от нас селе рыжий да жадный поп Никита. Это про таких, как он, говорят: богат, как ильинский сот, а живет, как скот, потому как жаден до невероятности, любил от чадов богатый принос, да охоч был до всякого пристяжания.[36] А в соседях у него бедовал мужик Фома. Бывало, станут у него выспрашивать: “Как живешь, Фома?” А он в ответ с утешительной улыбкой ответствует: “Слава Богу! Доселе было одеть нечего, а теперь в бане перемыться не в чем”. У попа Никиты было десять лошадей, а мужик Фома в соху впрягался сам, а боронил поле на своей худосочной бабе Матрене. Вот в одну ночь сдружился мужик Фома в душе своей с нечистым и скараулил, когда сторож у попова табуна уснул, да и учинил увод кобылы к себе на подворье. Утром поп Никита плетью попотчевал нерадивого пастуха, поискал в окрестном лесу свою кобылу, да и умылся горькими слезами в великой досаде. Решил, что волки зарезали роковую худобу. А у мужика Фомы кобыла ожеребилась и стало у него уже две лошади! Вот пришел великий пост, и надо было мужику Фоме идти к попу Никите на исповедь. Поп Никита спрашивает: “Говори, раб божий, в чем грешен?” — “Да у меня, батюшка, никаких грехов нет, разве что только один”. — “Какой же это грех, раб божий?” — “Да в прошлом году у тебя кобылу украл!” — Взбеленился было поп Никита, да делать нечего — исповедь же, все едино что перед Господом мужик кается. “Надо этого мужика Фому перед всем миром конокрадом выставить. Мужики сгонят его из села прочь, и обе лошади мне вернут. Вот и буду я в большой выгоде!” — Покачал поп Никита головой с укоризною, да и говорит: “Ну что же, раб божий Фома, я прощаю тебе этот грех, но ведь надо, чтобы и бог простил. Для этого ты всенародно в церкви принеси покаяние”. — “Хорошо, покаюсь, батюшка, коль господу надо узнать о моем грехе”. — А сам думает: “Ведь если я перед всеми признаюсь, то у меня отберут лошадей, и работать в поле будет не на чем. Надо как-нибудь обхитрить жадного попа!” Выходит поп Никита из исповедальни к народу и говорит: “Вот, братие и сестры, что мужик Фома вам скажет, так это все будет истинная, как перед богом, правда, и вам это принять с должным опосля разумением и действом!”

Тут все мужики и бабы уши свои и пораскрыли — что же такого важного скажет Фома? А он вышел да и говорит народу с поклоном: “Вот, люд провославный, должен я вам сказать правду: все детишки в нашем селе, которые рыжие, все от попа Никиты родились!” — Село так и ахнуло! Мужики рукава начали закатывать, бабы с воплем из церкви, как стая воробьев из амбара, порскнули, а поп Никита через алтарь стрекача задал домой, кинулся верхом на коня, да только и видели его черную рясу в пыльной туче над дорогой! Более того попа никто и близко нашей округи не видел. Аминь!»

Казаки посмеялись над незадачливым попом Никитой, а Ортюха покачал головой и со смехом сказал, вновь подмигивая старцу Еремею:

— Истину поведал ты нам, отче Еремей, потому как не провалился в преисподнюю под Самарой. Только хочу спросить, не о себе ли ненароком речь вел? Не с той ли поры в бегах дальних, что и в Сибири успел побывать со славным атаманом Ермаком Тимофеевичем? Кайся, отче! Казаки охотно отпустят тебе любой грех про рыжих ребятишек, ежели такие теперь бегают по святой Руси!

Казаки от души заржали, видя, как плотные щеки старца Еремея порозовели от смущения и он истово закрестился, уверяя казаков, что с чужими женками отродясь не блудил.

— Да и не рыжий я вовсе, аль ослепли, жеребята ржачие! — сам не удержался от хохота старец Еремей, смахнул согнутым пальцем слезу с глаз, хлопнул себя широкими ладонями по коленям. — А вот еще был один случай, казаки:

«Умер в столице старый барин, на место его встал старший сын. И захотелось сыну наведаться в родовое поместье. Знамо дело, сел в коляску, огромную собаку, что с ним в Москве была, прихватил. Примчало молодое чадо в село, а там не ко времени дождь сильный разошелся. Барин шустро выскочил из коляски и скок в дом. А дворовым страх как хочется поглазеть, каков чреслом новый барин, не распирает ли его безмерная пыха?[37] Они и подослали к коляске подглядеть дворового старика. Пока тот к той коляске подкрадывался, боярин-то уже в доме! Старик заглянул в коляску, глаза выпучил и бежать в избенку, где дворовые теснились.