Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой

Сухонький, но с пышной седеющей бородой дьяк Иван вскинулся на ноги, смахнул шапку с облысевшей напрочь розовокожей головы, моргнул воспаленными больными веками, затараторил:

— Тут как тут, князь воевода Григорий! Только что в сенцы торкнулись! Велишь кликать пред твои светлые очи?

— Велю! Да чтобы грязные ноги о сено хорошенько вытерли, натопчут в горнице, что стадо коров!

— Тут как тут будут, воевода князь Григорий, я мигом! — дьяк Иван левой двупалой рукой — мизинец да большой палец врастопырку — родился с таким уродством, но привык и ловко управлялся ею — надел лисью рыжую шапку почти по брови над серыми, с красными прожилками глазами и удалился исполнять повеление князя Григория.

Первым в горницу к воеводе вошел атаман Матвей, следом, задев шапкой притолоку двери, с трудом, казалось, втиснулся детина саженного роста, рукой подхватил серую баранью шапку, которая свалилась с крупной белокурой головы, за ним шагнул через порог есаул смуглолицый, с черными отвислыми, как у татарина, усами. Последним, прикрыв за собой дверь, вошел щербатый, без двух передних зубов есаул, глянув на лицо которого князь Григорий невольно вздрогнул — обе щеки и подбородок порчены продолговатыми длинными шрамами. И этому изуродованному лицу еще большую суровость придавали холодные, словно осколки булата, серые с прищуром глаза. Есаул быстро глянул в лицо воеводы, с некоторой долей удивления дернул густыми темными бровями и тут же отвел взгляд, вслед за ратными товарищами перекрестился на богатый, в серебряном окладе иконостас.

Князь Григорий поджал губы, ухватил пальцами прядь волос на бороде, слегка крутнул ее на указательном пальце правой руки — что-то давно знакомое показалось ему в облике есаула с изувеченным лицом, особенно красное родимое пятно на правом виске величиной с тыквенное семечко.

«Господи! Быть того не может, чтобы мертвый из земли восстал! Был верный слух, что князь Роман смерть принял в той страшной бойне, которую учинили опричники Малюты Скуратова в Твери! И по дороге на Великий Новгород да Псков! Имение князя Григория, родителя князя Романа, было близ Медыни и, как сказывали тишком верные люди, вся семья и дворовые были сожжены в поместье… И вдруг потомственный князь из ярославских князей Роман — есаул в войске воровских казаков!» — все это пронеслось в голове воеводы, словно короткая отдаленная вспышка молнии, пока он широким жестом указал казакам на прочную лавку вдоль стены, приглашая сесть для долгой и трудной, как он полагал, беседы с атаманом.

— Звал я вас, казаки, дабы уведомить, что вчера вечером были у меня ногайские послы с жалобой на тебя, атаман Матвей, и на твоих казаков. А повинны вы в недавнем нападении на посольский обоз от хана Уруса. В том обозе послы везли царю и великому князю Ивану Васильевичу немалые дары, и те дары и посольскую рухлядь вы, казаки пограбили, как и много побрали в ногайских улусах при нападении на них. Что скажешь, атаман Матвей, на такое обвинение?

«Запела ногайская лисица, русской курятинки наевшись!» — со злостью подумал Матвей Мещеряк, насупив густые брови. Он сидел, опершись руками на темляк длинной сабли, поставленной между коленями, едва сдерживаясь, чтобы грубым словом не вызвать гнева самарского воеводы. А потому и ответил негромко, но с твердостью выговаривая каждую фразу:

— А кто посчитал, князь Григорий, тот убыток, который принесли русским селам и деревням ногайские налетчики хотя бы последним отрядом в шесть сот сабель? И сколько русских душ погубили степные разбойники, добывая русскую рухлядь, да хватая русских мужиков и женщин, угоняя их в степи для продажи в рабство хивинским, бухарским да крымским мурзам? В какую цену у ногаев православная душа? Об этом посол тебе не сказывал, князь Григорий? И не сказывал ли тебе посол, сколько русских людей ими побито при этих налетах? Вестимо, мертвый ничего не скажет, но за него спросится! Спокон веку ведется месть — око за око, голова за голову! Ежели ногайский посол считает, что на его стороне правда, пусть спор этот решит судное поле! Я выставлю со своей стороны полста казаков, и он пусть выставит столько же своих воинов! Чей верх выйдет — то в воле божьей, а стало быть, за тем и правда! Казаки признают только суд божий, а не суд мурз ногайских или суд бояр московских! — Матвей стиснул зубы и умолк, чтобы успокоить заколотившееся в груди сердце. Знал, что воевода сказал еще не все, вона как заходил скорым шагом по горнице, от двери к окну противоположной стены, грызет губу и бросает на сидящих казаков пытливые взгляды.

«Стократ прав атаман, — сознавал в душе князь Григорий. — Ногайские разбойные шайки едва не каждое лето отваживаются налетать на наши окраины одни ли, с крымцами ли вместе! От их набегов по воле царя Ивана Васильевича я самолично достраивал Алатырскую засечную линию всего лишь три года назад! А перед этим служил в береговых полках в Михайлове, на границе Дикого Поля стоял супротив таких же набеглых орд крымских татар. Но что делать, атаман? Ныне волей царя Федора Ивановича о другом надобно думать!» — О чем думал, о том и пояснил казакам:

— О ногайских набегах и мне хорошо ведомо, атаман Матвей. И знаю о тяжком их вреде не с чужих слов, но по своей ратной службе в Диком Поле. Но ныне у царя нашего большая нужда в замирении ногайских мурз, для того ради некоторых из них царь Федор Иванович особливо приласкивает к себе, против воли хана Уруса. И делает это царь Федор Иванович по причине, которая нам, холопам его, отсюда, с реки Волги, не ведома, но о которой, пораскинув своим худым умишком, можно догадаться: либо на западных рубежах снова грозит немирный польский король Стефан Баторий, собирая к весне шляхетское воинство, либо прознал царь о том, что крымский хан готовит несчетную орду к походу на Москву, призывая и ногаев с собой, как не единожды допрежь того случалось. А может статься, стало ведомо Боярской думе, что хан Кучум зовет ногайских мурз к себе, норовя большой силой изгнать государевых ратных людей из Сибирской земли, которую вы сами не так давно отвоевали у татар… Вы теперь, казаки, на государевой службе, а стало быть, воля царя и для вас свята. А посему, дабы не злобить лишний раз ногайских мурз, готовых принести московскому царю шерть на верность и отстать от злой воли хана Уруса, надобно побранную у них рухлядь вернуть по доброй воле. — Князь Григорий сделал упор на последних словах и вновь внимательно строгим взглядом посмотрел на казацких командиров, пытаясь угадать, убедил ли этих отчаянных храбрецов? Не придется ли высказывать свои угрозы в более открытой форме? Но как тогда поведет себя атаман и казаки? Могут озлиться, силой покинуть Самару и уйти сызнова на Яик. И он, воевода, не исполнит государева указа о призыве казаков на его службу, они не пойдут в Астрахань в поддержку крымского царевича Мурат-Гирея, которого Боярская дума хочет использовать как ратную и политическую угрозу крымскому хану.