Большой круг - Мэгги Шипстед

Если они вернутся в Модхейм, у них не хватит топлива на вторую попытку, им придется пережидать сезон, пользоваться припасами и гостеприимством экспедиции, ждать корабля, который их забрал бы.

Еще один рывок. Сопротивляйся инстинктам, говорил ей Голец. Сдавайся, когда хочешь бороться, говорила она Эдди в Лондоне. Борись, когда хочешь сдаться. Она летит дальше.

* * *

Небо и лед сливаются в бесшовную оболочку, их невозможно расчленить. Как в миске с молоком, говорят пилоты. Горизонт исчез. Вокруг нее пустое пространство – сверху, снизу, и возможностей измерить его нет. Высотомер показывает одиннадцать тысяч футов, но это выше уровня моря. А она не знает, какой толщины лед. Самолет может быть всего в тысяче футов ото льда. Кроме мутного вихря летящего снега, она не видит ничего. Эдди рядом с ней наклоняется, вглядывается в окно.

Однажды на Аляске она перевозила на медный рудник городского парня, инспектора из Сан-Франциско. Их поймало облако, они не могли ни подлететь под него, ни подняться над ним, пришлось проходить сквозь. Через некоторое время она заметила, как парень держится двумя пальцами за мочку уха. Когда она спросила, не болят ли у него уши, он сухим шепотом признался в необычайно странном чувстве. Ему казалось, они уже разбились, погибли и бесформенная гулкая белизна – чистилище. А пощипывания придают уверенности, что он еще жив.

Теперь она понимает. Где граница между жизнью и небытием? Как кто-то может уверять, будто знает, где она проходит?

Мэриен делает пологий поворот, отлетев в надежде на лучшую видимость. Вроде внизу слабый проблеск льда? Но тот уже исчез. Им нужно немедленно сесть и не тратить топливо. Почти вслепую, опасно подобравшись к скорости сваливания, она опускается. Порывы ветра. Стон двигателей. Шквал, и она видит лед, тормозит. Ужасный скрежет, толчок, самолет кренится набок.

* * *

Палатка плывет в пустоте. Ветер воет беспрерывно, грозит в любой момент разодрать полощущийся брезент. Мэриен хочется назвать его немилосердным, но милосердие тут понятие неуместное, бессмысленное.

Метель слепит и душит. Все белое. Ей кажется, она висит, поскольку невозможно отличить снег внизу от воздуха. Мэриен не видит самолет там, где они прикопали его и привязали, только надеется, что «Пилигрим» не унесло ветром. Она не может дойти до него. Несколько шагов в белизну – и ей никогда не найти дорогу обратно к палатке.

Чудо, что они сумели сесть, погнув лишь одну лопасть пропеллера и повредив одну лыжу. На Аляске она погнула миллион пропеллеров и знает, как разгибать их кувалдой, как пользоваться клейкой лентой, накладывать шины на лыжи. Чудо, что метель еще не разыгралась в полную силу, когда они сели и смогли (с огромным трудом) закрепить самолет, установить палатку и разжечь печь, чтобы молча страдать от мучительной боли, отмораживая руки и ноги.

Они спят и просыпаются в оленьих спальных мешках, спят и просыпаются, а в часы бодрствования в основном лежат молча. Через два дня, когда ветер наконец затихает, Мэриен в состоянии думать только о самолете. Осторожно, стараясь не разбудить Эдди, она выползает из палатки. На том месте, где был самолет, еле заметны очертания сугроба. Она бежит, топая тяжелыми ботинками, но всего через десяток шагов со снегом под правой ногой происходит какая-то странность.

Еще не понимая, что случилось, она инстинктивно переносит вес влево и падает на колени.

Она ступила в черное пространство, будто пробив из белого мира в подземную пустоту отверстие около фута диаметром. Несколько футов вертикального льда голубовато светятся в расщелине, ниже – знакомая темнота. Эта тьма преследовала Мэриен с тех пор, как она впервые перелетела канадскую границу, а возможно, с тех пор, как затонула «Джозефина». Мэриен сидит на тонкой заслонке между белой и черной пустотами. Две половинки шара, каждая состоит из ничего: ни цвета, ни света.

Обратно к палатке она ползет на четвереньках. Эдди, когда она заползает, шевелится, бормочет, что ветер стихает. Мэриен в силах только мыкнуть, надеясь, он сочтет мык согласием. На улице ждет пропасть, невидимая, как крокодил в воде. Самолет, если он еще там, возможно, стоит на краю пропасти. Палатка, возможно, поставлена на снежном мосту, который может рухнуть в любой момент. Думая о маленькой черной дыре в снегу, она испытывает ужас, но еще жалость к своему телу, его жалкой, угловатой хрупкости, его малости, онемевшему весу. Сейчас она больше ничего не может. Снова поднимается ветер. Она погружается в сон.

* * *

Метель укутывает палатку снегом, отгородив их от мира. Они раскапывают вход каждые несколько часов, убеждаясь, что их не погребло окончательно. Когда Мэриен рассказывает Эдди о пропасти, он сохраняет стальную твердость собственного антарктического двойника. Сейчас, говорит он, можно лишь соблюдать осторожность, а когда метель утихнет, они увидят то, что увидят. Если самолет пропал, то все кончено. Однако ему думается, он еще на месте, только под снегом.

Погода должна поменяться. Даже в такой враждебный мир должны вернуться солнце и небо, все время твердит себе Мэриен, но до конца не верит. Опять вспоминает пассажира на Аляске, пытавшегося убедить себя, что он еще не умер. Может, они уже умерли? Кажется, возможно все, но вместе с тем невозможно ничего, кроме белизны и холода. Нет, думает она, небытие должно быть чистым, а их присутствие оскверняет здешнюю чистоту. Они пятнышко несовершенства, свидетельствующее о жизни.

У них еще остались продукты и керосин, но через неделю смерть, похоже, начинает приближаться – не прыжками, а небольшими шажками, бочком. Холод не переставая глодает руки и ноги Мэриен, пытаясь забраться вовнутрь, отыскивая брешь в ее обороне. Онемение – это не отсутствие ощущений, а ощущение отсутствия всего. Если они слишком долго на улице, от обморожения лица белеют, как посмертные маски. Мэриен и Эдди растирают щеки, носы, пальцы ног, терпят боль возвращения к жизни.

Индевеющее дыхание наслаивается на спальные мешки и стенки палатки шелушащимся инеем, что нужно счищать дважды в день. Эдди оставляет влажный носок на полу палатки, а когда поднимает, тот ломается с шоколадным хрустом.

Холод забрался в самое ее нутро, а раз уж обосновался, его почти невозможно изгнать. Покрытые коркой желтые пятна на носу и щеках, от которых она не может избавиться, затуманенность разума – смерть свернулась клубочком, ждет внутри, собрала свою мощь вдоль ее границ. У нее дикие, красочные сны, кажущиеся мелким, но живым протестом против окутывающего саваном небытия.

Иногда она все еще ловит себя на мысли, что после полета поедет к Джейми. Когда вспоминает правду, в ней невысокой волной детонирует взрыв горя.

– Полный абсурд, – подает она голос из спального мешка, – но иногда смерть брата придает мне мужества. Я ловлю себя на мысли, если он смог умереть, смог выдержать, тогда могу и я, хотя, понятно, у меня нет выбора, да и вообще смерть не то, что «выдерживают». На самом деле как раз наоборот.

– Я думаю, мужество надо черпать, где только можно, – отвечает Эдди. – Что тут плохого?

Ее благодарность Эдди не знает границ, и все же наступают мгновения, когда ей хочется, чтобы его не было. Докопаться до сущности Антарктиды можно, только побыв с ней наедине, так велит Мэриен инстинкт. А может, сущность слишком огромна, слишком пуста и ее вообще невозможно понять, как бы близко ты к ней ни подошел. Может, именно это и привлекает в Антарктиде, неудержимо влечет к ней. Она вспоминает, как Джейми рисовал бесконечное пространство, прекрасно зная, что нарисовать его нельзя.

Когда они во время затишья вылезают из палатки, Эдди стоит к Мэриен спиной и смотрит на белую плоскость, судя по всему, не слыша своего пилота.

В палатке он говорит, что ему нравится Антарктида, так как сюда не добралась война. Нравится, что здесь нечего восстанавливать.

– Восстановление давит на меня похлеще разрушений. По крайней мере, развалины были честнее.

Она помнит города, превратившиеся в плоские коврики розовато-серой пыли и беспорядочные груды камней. Наверное, Эдди