Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Об их доверительных отношениях свидетельствует и письмо Бениславской от 15–16 июня 1925 года, в котором Г. А. объясняет Екатерине обстоятельства разрыва с ее братом:

«Ты помнишь и знаешь всю прежнюю канитель – я ему как женщина не нравлюсь и прочее… Ты знаешь, что я не из тех женщин, которые с блажной улыбкой позволяют собой швыряться. Во всех экспериментах Сергея я защищалась, как могла… Надо было быть жалким существом и дурой, чтобы блюсти ненужную, по его словам, верность и ждать как подачки его ласки… После его приезда из Батума я уже кончила, ты помнишь, я тебе говорила, что все перегорело, и никого, кроме Сергея, для меня не существует теперь. Думаю, что ты помнишь и другое: что я хотела ему прямо сказать про новогоднюю историю и все прочее (курсив мой. – А. М.), но ты отговорила… Единственное, что мне больно, – что я послушалась твоих уговоров и не рассказала ему все полностью, как и что было… Это единственное, в чем я чувствую себя немного виноватой, но только в том, что не сказала, а не в том, что сделала, повторю, что я считаю, что тогда я была вольна в своих действиях. Единственное, что я оберегала, – это Шурку, тебя же оберегать было смешно… Но Сергей пришел мне “бить морду” не за то, а за какие-то немыслимые сплетни» [59] .

Как видим, Екатерина настолько в курсе богатой личной жизни Г. А., что уговорила ее (весной 1925-го) ничего брату не рассказывать. Зачем волновать, если все прошло? Да только навсегда ли прошло? Вот в чем вопрос. Уж очень холодно это письмо – живите, дескать, как хотите, а я сматываю удочки. Меня, мол, ни его, ни ваши семейные дела не касаются. Еще холоднее в постскриптуме: «Привези мой чемодан. Я уеду скоро на Кавказ».

Чемодан, который Г. А. просит привезти, забыт (или оставлен) в Константинове, куда в самом начале июня 1925 года Есенин с Бениславской и большой группой «легких друзей» приезжал на свадьбу двоюродного брата. Галина, осердясь на Есенина, уехала из деревни одна, друзья остались еще на несколько дней и, воспользовавшись отсутствием «ангела-хранителя», наговорили про Галину уйму вздорных и нелепых гадостей. Есенин сгоряча поверил, устроил сцену, после которой и переселился в графский дом в качестве мужа графини-внучки. На этом эпизоде биографы Есенина обычно зацикливаются, утверждая, что истинная причина разрыва – ложный наговор. Попробуем уточнить и этот момент.

Итак, 13 или 14 июня 1925 года Есенин, вернувшись из Константинова, ничего, кроме немыслимых сплетен, еще не знает, и его слова о том, что он женится на Толстой, – всего лишь слова. Вот как подает эту новость Бениславская Екатерине:

«Да, он собирается жениться на Толстой и вместе с тем говорит… что лучше застрелиться, чем жениться. Все это сплошной бред».

Однако между 14 и 20 июня (этот день, как помним, матушка Софьи Андреевны Толстой считала началом гражданского брака ее дочери) произошло нечто, что сделало невозможным примирение. Но что именно? Из-за сплетен они уже отругались несколько дней назад. Но если не сплетни, то что? Вчитаемся в дневниковую запись, сделанную Бениславской уже после 16 июня 1925 года:

«Сергей – хам. При всем его богатстве – хам. Если бы он ушел просто, без этого хамства, то не была бы разбита во мне вера в него. А теперь чем он для меня отличается от Приблудного – такое же ничтожество, так же атрофировано элементарное чувство порядочности: вообще он это искусно скрывает, но тут в гневе у него прорвалось. И что бы мне Катя ни говорила, что он болен, что это нарочно, все это ерунда. Я даже нарочно такой не смогу быть. Обозлился на то, что я изменила? Но разве не он всегда говорил, что это его не касается? Ах, это все испытание? Занятно. Выбросить с шестого этажа и испытывать, разобьюсь ли?? Перемудрил. Конечно, разбилась. А дурак бы заранее, не испытывая, знал, что разобьюсь. Меня подчинить нельзя. Не таковская. Или равной буду, или голову себе сломаю, но не подчинюсь… И после всего этого я должна быть верной ему? Зачем? Ради чего беречь себя? Ведь Покровский – это только самообман… И только Л. был настоящим… Мне и сейчас дорого то безрассудство. Пускай бы Сергей обозлился, за это я согласна платить. Мог уйти. Но уйти так, считая столы и стулья…»

При каких же обстоятельствах это острое шило – Л. – вылезло из мешка? Утверждать наверняка трудно, но, думаю, что Екатерина, обиженная холодным и высокомерным письмом Галины, приехав в Москву (из Константинова), будучи «в сердцах», проговорилась – выдала тщательно до тех пор хранимый секрет, рассказала-таки брату, кто же на самом деле был истинным, а не мнимым героем Галиной «личной жизни». Вот тут-то Есенин и впрямь не мог не взбеситься. Изменить – ладно, но с кем? С мальчишкой? Да еще и утверждать, что с этим сопляком могла быть самой собой, настоящей, не ломать себя? С сопляком – настоящей? А с ним, Есениным, что же, ломала комедь?

Но есть ли у нас «убедительные подтверждения» данной версии? Убедительных стопроцентно, то есть прямых, естественно, нет, а вот косвенные и тем не менее, на мой взгляд убедительные, все-таки есть. К тому же и искать их долго не надо – достаточно заглянуть еще разок в уже упомянутые «Мемуары» Эммы Григорьевны Герштейн [60] , в ту главу, где она рассказывает и о своей долгой, со школьной скамьи, безответной влюбленности в Льва Седова, и о случайной встрече с ним в Большой Ялте в бархатный сезон 1925 года. Случайной была встреча, а не место встречи, так как, судя по приводимым Э. Г. деталям, ялтинский Дом отдыха Совнаркома был излюбленной точкой слета «золотой молодежи». Следовательно, у нас есть некоторые основания предположить, что наследный принц Республики Лев Седов вполне мог оказаться в Большой Ялте не только в 1925-м, но и в 1924-м, то есть одновременно с Бениславской, необычное лицо которой еще мальчиком вполне мог запомнить в 1919-м, когда Галина жила вместе с Яной Козловской в Кавалерском корпусе Кремля, по соседству, на одном нижнем этаже, с Троцкими. Нравы там в это время были самые патриархальные, а Левушка Седов был в том возрасте, когда рано созревшим мальчикам нравятся не ровесницы, а взрослые девушки. Вот как вспоминает это странное, после бегства правительства из Петрограда в Москву, время сам Лев Троцкий (в уже не раз упоминавшейся автобиографической прозе): «В Кавалерском корпусе, напротив Потешного дворца, жили до революции чиновники Кремля. Весь нижний этаж занимал сановный комендант. Его квартиру теперь разбили на несколько частей. С Лениным мы поселились через коридор. (Некоторое время спустя Ленину оборудуют апартаменты на втором этаже. – А. М. ) Столовая была общая. Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной икрой не в моей только памяти окрашены первые годы революции… Музыкальные часы на Спасской башне перестроили. Теперь старые колокола вместо “Боже, царя храни” медлительно и раздумчиво вызванивали каждые четверть часа “Интернационал”… Подъезд для автомобилей шел под Спасской башней, через сводчатый туннель. Над туннелем старинная икона с разбитым стеклом. Перед иконой – давно потухшая лампада… В моей комнате стояла мебель из карельской березы. Над камином – часы с Амуром и Психеей… Для работы это было неудобно. Запах досужего барства исходил из каждого кресла».