От легенды до легенды (сборник) - Алексей Мороз

— По дороге отобьем! — упрямо дернул ртом Эттер.

— Уходить тебе надо, Ланна, — сказал Домар так, словно Эйтье и не говорил ничего. — Прямо сейчас. И тебе, и матери с отцом. Пока еще можно уйти.

Ланна сидела недвижно, будто не слышала его.

— Уходить надо. — Домар ухватил девушку за плечи и с силой встряхнул. — Все ведь знают, что у вас любовь была, вон даже свадьбу играть собирались — а ну как настучит кто? Да тот же Моллег хотя бы! Или другая какая гнида найдется…

— Так ведь Ланна же не знала ничего… — с трудом вымолвил Эйтье, чувствуя где-то внутри тяжелый ледяной комок.

— А коменданту какая печаль, знала или не знала? — развернулся к нему Домар. — Так он и поверит, что Ланна с Дейгеном не для отвода глаз порвала, а на самом деле! Что Дейген ни одной живой душе не сказался и ей тоже! А хоть бы и поверил — думаешь, Лан это поможет? Ты с чего взял, умник, что мясник этот ее спрашивать будет? Он не ее, он его спрашивать будет! Поставит Ланну перед ним — вот тебе, друг ситный, невеста твоя, и если язык ты не развяжешь, то сам знаешь, что ней станется. Этого ты Дейгену желаешь? Или Ланне?

Эттера передернуло.

— Наконец-то головой думать начал, — тяжело бросил Домар. — И на том спасибо. Собирайся, Лан. Времени у тебя всего да ничего. А Эйтье…

— А что — Эйтье? — огрызнулся мальчишка. — Я Дейгену никто и звать никак. Заноза в заднице. В любимчиках у него не хаживал, да и не за что было — с моими-то отметками. Меня ловить-хватать никто не вздумает, чтоб на него надавить. Так что мне убегать резону нет. Я-то как раз остаюсь. Разузнаю, что смогу. Слышишь, Лан? Вот тебе самое честное слово, зарок поперек ладони — я что-нибудь придумаю, слышишь?

Ланна кивнула ему — по-прежнему молча. Слова не шли с языка. Она не могла заставить себя заговорить. Не могла заставить себя коснуться губами его имени — Дейген. Будто, пока она молчит, пока не притрагивается губами к беде, эта беда как бы невзаправду, как бы не здесь, не сейчас, не с Дейгеном, но стоит Ланне назвать ее по имени, и она станет сбывшейся.

Дейген, Дейген, Дейе…

Как же нравилось Ланне его имя в той, прежней жизни, которая называется «до войны»! Как нравилось то и дело окликать его — просто для того, чтобы произнести вслух «Дейе»! Еще до того, как он сказал ей, что любит, раньше, до того, как они в первый раз поцеловались… да она ведь и не надеялась понравиться ему, это вокруг все видели, что Дейген в ней души не чает, а она не видела, ведь она любила, а любовь слепа… не видела, не надеялась, мечтать не смела, что когда-нибудь поцелует его, — зато она могла звать его по имени, касаться этого имени губами, это была ее тайна, ее поцелуй… Дейе…

Как же недолго они были счастливы — и как ослепительно! А потом началась война, и Дейген собрался в ополчение. Его не взяли — здоровьем не вышел. В те дни Ланна радовалась, дуреха, — сколько женихов и мужей ушли на фронт, сколько по ним слез пролито, а ее Дейген с ней, и ей не придется бессонными ночами молиться, чтобы только живым вернулся. Лучше она помолится за того офицера с призывного пункта — измотанного, с серым от недосыпания лицом… это он говорил с Дейгеном, и после этого разговора Дейе уже не пытался никому доказывать, что он здоров, — так пусть офицер в заношенном мундире вернется к той, кто его ждет, пусть вернется живым!

А потом пришли эгеры, и мир для Ланны почернел.

Гадко было радоваться, что твой жених с тобой, покуда чужие женихи воюют, это Ланна понимала. И ругала себя ругательски — но все равно радовалась. До того дня, когда Дейген пошел на службу к захватчикам.

Он с ней и словом не перемолвился тогда. А если бы и попробовал что-то сказать, как-то оправдаться… она и сама не знала, что бы она тогда сделала. И не узнала. Он просто натолкнулся на ее взгляд и остановился. А потом молча развернулся и ушел. Никогда ей этого не забыть. Как блестели его новехонькие сапоги, когда он шел через площадь, как ветер шевелил его волосы, как она смотрела ему в спину… как они все смотрели…

Ее жалели. При ней никогда не заговаривали о Дейгене. И сама она никогда о нем не говорила. Но как избыть чудовищный стыд, как избыть вину? Что делать с неотступным отвращением к самой себе? Говорят, в старину в иных краях в голодные годы людей ели… наверное, так и было на душе у тех, кто узнал, что накормили его человечиной: не знал, что совершил непрощаемое, и нет вины в неведении, а простить себя нельзя, ничем сделанного не воротишь и не смоешь, и никогда, никогда оно не забудется…

А самое мерзкое — это сны. Сны, в которых нет войны, нет эгеров, и Дейе смеется, ловя губами вишни прямо на ветке, и у Ланны сердце щемит от нежности… а поутру вся подушка мокрая от слез, и Ланна не знает, кого она ненавидит сильнее, Дейгена или себя.

Тогда ей казалось, что это пытка, что длиться она будет вечно и ничего страшнее быть не может.

Тогда она думала о себе.

А сейчас она не может себя заставить подумать о себе.

Она думает об усталом офицере, который говорил с Дейе — с глазу на глаз говорил. О том, что Дейе никогда не жаловался на здоровье.

И о том, как Дейе шел через площадь…

После того как Экард распорядился повесить четверых туземцев, посмевших не явиться по приказу комендатуры на показательную экзекуцию, пропускать казнь не отваживался никто. Они все были здесь — угрюмая, плотно спрессованная толпа.

Именно то, что нужно Экарду дей Гретте.

Оцепление удерживало толпу в повиновении, как и всегда. Туземцы почти не обращали внимания на солдат. Для здешнего быдла вид оцепления был настолько уже привычен, что солдаты казались толпе наверняка скорее декорацией, чем действующими лицами. И только Экард знал, какой спектакль будет вскорости разыгран на этой площади.

Потому что у коменданта дей Гретте не было выхода.

Он должен был заставить Дейгена говорить. Любой ценой.

Разумеется, это было для Экарда личным противостоянием. Слишком личным. А разве могло не быть? Проклятый полукровка провел его, как желторотого новобранца. И если бы не случайность… это просто в голове не укладывается! Ну не может какой-то тупой варнаэ обмануть эгера, у него на это просто мозгов не хватит! Нет, это эгерская кровь Дейгену помогла — та самая, от которой он отрекся! Его — полукровку, недочеловека — приравняли к людям, к истинным эгерам, а он отрекся от эгера в себе… ублюдок, порченая кровь, мерзкая помесь! Таких надо сразу стрелять.

Злоба на предателя-полукровку была вязкой и скрежещущей, как песок на зубах. Она требовала утоления. Дай Экард себе полную волю, и переводчик уже был бы мертв. Однако коменданту пришлось поступиться собой — потому что со смертью Дейгена у него не оставалось никаких шансов покончить с летучим отрядом.

Разумеется, Экард отрядил людей в засаду, едва только Дейген был арестован. За бумагами должен прийти связник. Из леса прийти, из летучего отряда. Не стал бы Дейген таскаться в лес, всякий раз рискуя быть обнаруженным, будь у него на связи кто-то из местных! Или местный связник у него все-таки был, и это не переводчик, а его сообщник оставлял бумаги в пещере? Может, и так… но тогда тем более надо поскорей организовать засаду! Если между Дейгеном и летучим отрядом нет посредников, никто не узнает о его аресте, не успеет узнать. А если Дейген орудовал не один, связника могут и предупредить. И тогда уж напасть на след отряда не получится — уйдут мерзавцы летучие, и поминай как звали! Некогда раздумывать, есть ли у Дейгена пособник, некогда — не думать надо, а опередить его, даже если его и нету вовсе! Отправить группу захвата — а уж тогда и Дейгена в оборот брать. Быть того не может, чтобы у предателя только эта пещерка и была за душой! Наверняка ведь и другие способы для связи у него есть, да и связник может оказаться не один, и сообщник…

К сумеркам комендант вымотался и взмок так, что ему пришлось сменить рубашку. Дейген терял сознание дважды. А толку никакого.

Когда Дейген потерял сознание в третий раз, вернулась группа захвата. Или, точнее, то, что от нее осталось.

Глядя на двоих израненных людей в грязных окровавленных лохмотьях, еще утром бывших щегольскими мундирами, Экард только зубами скрипел. Похоже, тупость туземцев заразительна. Или это в здешнем воздухе носится какая-то гнусь, от которой разум превращается в свою противоположность? С таким треском провалить задание — это еще суметь надо!

Группа захвата под водительством туземца отправилась в пещерку. Проводник из Моллега вышел аховый. Шел, как к себе домой, не таясь. Ну ладно, у него соображения нет — а остальные куда смотрели? Себе под ноги, чтобы не поскользнуться? И пусть эти двое не уверяют, что шли тихо, — это по их меркам, может, и тихо, а на самом деле наверняка и ветками сухими хрустели, и сапогами топали, и переговаривались! Нашумели на весь лес. А может, и не нашумели. Может, треклятый переводчик тайный знак для связника оставлял, примету — мол, все чисто, а эти остолопы ее ненароком и задели. А может, даже и не они задели, а туземец ее порушил, когда в первый раз в пещерку лазил. Одним словом, не засаду группа захвата устроила, а ловушку. На себя самих ловушку. Замечательно придумали — поджидать связника в пещерке. Что значит — а больше там спрятаться негде? Что значит — часового укрыть негде? А если подумать? Да, именно подумать, а не лезть скопом в эту самую пещерку! Замечательный план, нечего сказать — вот зайдет связник в пещерку, тут-то мы его и скрутим! А связник и не подумал заходить в пещерку. Подобрался тихо, неслышно, понял, что внутри засада поджидает, мог бы и уйти незаметно, как пришел, да видно, решил противника за спиной на всякий случай не оставлять. Запальный фитиль поджег да ручную бомбу внутрь и закинул. А разлет осколков у нее такой, что половину засады сразу насмерть посекло. Кое-кому, впрочем, и просто камнем по голове досталось — ну не предназначена пещерка для того, чтобы в ней бомбы рвались! А кого не убило и не засыпало, тому явно соображение поотшибало, если сдуру из ловушки наружу полезли, чтобы либо пулю пистолетную, либо удар ножом схлопотать. Только двое и уцелели — израненные, контуженые. Пока очнулись, пока из-под завала кое-как выгреблись, связника и след простыл.