Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

class="p1">Гней лежал в постели и дремал, потому что еще не совсем поправился. Кто понял бы его лучше, чем я? Способность мыслить то возвращалась к нему, то снова его покидала. Я рассказал ему о нашей победе, но он устремил на меня непонимающий взгляд и вернулся к своей навязчивой идее: провал в памяти не давал ему вспомнить нечто жизненно важное и существенное. Я постарался его успокоить: какой бы ни была эта новость, теперь, когда армия тектонов уничтожена, она уже никакого значения не имеет. Но Кудряш продолжал бредить и все твердил об этой странной сцене, которую наблюдал в плену: тектоны зарезали беременную свинью, – и из раны появились на свет поросята.

– Поросята… родились у убитой свиньи… Много… много поросят… родились, когда свинья, большая свинья умерла… Смерть породила жизнь.

Гней не мог участвовать во всеобщем веселье, поэтому я приказал, чтобы его доставили в Рим, домой. Все родственники обрадуются, увидев его. После этого пришел черед Нестедума.

Мне хотелось причинить ему боль, увидеть, как он истекает кровью и страдает. Я бросился к нему, но Ситир остановила меня. Ее руки походили на паутину, они были нежны, но сковывали мои движения.

– Убей его, если должен, но не мучь, – сказала она.

Спорить с ахией было бесполезно, я это знал. Она бы никогда не допустила бессмысленных пыток. Но все же я попытался с ней бороться, и тут нас прервал какой-то голос:

– Nubes albae sunt. Mare caeruleum est.

Что означало: «Облака белые. Море синее».

Это сказал Нестедум. Ситир обернулась, дивясь тому, что тектон говорит на латыни. Он продолжил:

– Солнце греет. Ночь ласкова.

– Это я его научил, – признался я. – Он меня заставил, но мне не удалось выправить ему произношение. Он слишком растягивает «с», и все «р» у него двойные.

Страшные челюсти с тремя рядами зубов пришли в движение, произнося звуки нашего языка, на нас смотрели его огромные глаза, и от этого меня подрал мороз по коже. Мы и вправду говорили с ним о море и облаках, о солнце и ночи. Первые слова, которым я обучил чудовище, державшее меня в плену, были названиями тех предметов и явлений, которых мне больше всего не хватало там, в подземельях, в мире, где не было солнца, неба, облаков. Где не было даже ночи.

Я присел так, чтобы смотреть Нестедуму в глаза, но при этом разговаривал с Ситир.

– Мне пришлось освоить его язык, чтобы научить его латыни, – сказал я. – И мы оба много узнали друг о друге: я – о нем и его соплеменниках, а он – обо мне и о нас. У этих чудовищ нет ни отца, ни матери, ни сыновей, ни дочерей. Как тебе уже известно, при размножении они просто делятся. И получаются дублеты. А это означает, что единственный родственник тектона – та особь, от которой он отделяется. Таким образом, для дублета это исходное существо – одновременно его отец и мать, все его предки, вместе взятые. Так вот, ты знаешь, что сделал этот милый Нестедум, когда появился на свет? Когда он, дублет, отделился от другого тектона? Он его съел, сожрал тектона, от которого отделился. Обычно дублеты так не поступают. Но наш добрый знакомый стал исключением даже среди своих хищных сородичей.

– И соплеменники не возненавидели его за это? – спросила Ситир.

– Совсем наоборот, – сказал я. – Они им беспредельно восхищаются, потому что ему удалось придумать такой изысканный способ причинить страдание, какого никто до него не осмеливался даже вообразить, и привести свой план в исполнение.

Для римлян, дорогая Прозерпина, нет преступления ужаснее и предосудительнее, чем убийство родителей. Именно поэтому я и рассказал Ситир Тра эту историю – чтобы она поняла природу Нестедума, самого извращенного представителя преступного народа. Но мои старания оказались напрасны: свирепость тектонов не имела предела, и оттого понять ее не представлялось возможным. Постичь это мог лишь тот, кто стал свидетелем их зла, их безмерной любви к злу, их служения злу. И знаешь, в чем парадокс, дорогая Прозерпина? В том, что, когда человек – к примеру, я – после долгих лет унижений в их злокозненной республике постигал наконец всю степень этого ужаса, он все равно не мог об этом рассказать: сама природа их зла, бесконечный его ужас без конца и начала, не позволяли свидетелю выразить увиденное словами, и он ни с кем не мог поделиться своими познаниями.

Однако Ситир проявила снисходительность и, желая дать Нестедуму возможность оправдаться, спросила его:

– Но почему? Почему ты сожрал тектоника, от которого произошел? Ты уничтожил своего сородича, хотя без него ты бы никогда не открыл глаза, никогда бы не прожил свою жизнь. И эту жизнь ты начал с того, что разыскал его, убил и сожрал. Почему?

– Тому были две причины, и обе очень важные, – объяснил Нестедум. – Во-первых, надо иметь в виду, что дублетам совершенно не нужны те особи, от которых они отделяются. Они могут действовать самостоятельно сразу после того, как съедают плаценту.

Здесь я вмешался, чтобы объяснить Ситир одну деталь:

– Тектоники обладают некоей инстинктивной и коллективной памятью, благодаря которой знания и умения передаются следующему поколению. Новорожденный котенок, который впервые видит дождь, заранее знает, что лучше под ним не мокнуть, правда? Вот и у тектонов приблизительно так же.

– До того как я убил своего прародителя, дублеты были как беспомощные котята, – сказал Нестедум, воспользовавшись моим примером, – а сейчас они рождаются львами. Им не нужны ни поддержка, ни обучение, они могут сражаться и убивать сразу после того, как съедят свою оболочку.

Ситир фыркнула:

– Смотри-ка! Выходит, магистраты и граждане тектонской республики должны быть тебе благодарны за то, что ты съел своего отца.

– Естественно, если бы только благодарность не была абсолютно никчемной и глупой человеческой привычкой, – уточнил Нестедум.

– А какова вторая важная причина, из-за которой ты совершил самое страшное из преступлений – съел собственного отца?

– Вторая причина была важнее первой, – сказал Нестедум и, глядя прямо в глаза Ситир, выплюнул слова: – Потому что хотел.

Мне было слишком неприятно видеть это чудовище, а терпеть его дерзкий взгляд и его доводы никакого смысла не имело.

Я приказал стражникам отвести его в другое, более надежное место, а главное – подальше от меня, от нас. Когда его уже уводили, я сказал ему:

– Ты проиграл и не напьешься моей крови.

– Все может измениться, Марк Туллий, – возразил он.

Меня оскорбила его дерзость: он как будто не признавал своего поражения. И я не понимал, как это чудовище может быть