Аракчеев - Владимир Томсинов

С тех пор Алексей Андреевич старался держать Михаила при себе, дабы не натворил где чего. В то время он надеялся, что все само собой образуется и его приемный сын, которого принял он всей душой, исправится…

За полтора года до смерти Елисаветы Андреевны умер друг-земляк графа Аракчеева — Михаил Васильевич Храповицкий. Он был похоронен на кладбище села Троица. Могила его сохранилась до настоящих дней у храма Иоанна Богослова, возведенного на месте прежней деревянной церкви в 1840 году. На плите и сейчас еще можно разобрать надпись: «Здесь погребено тело в Бозе почившаго надворного советника Михаила Васильевича Храповицкого, родившагося в 1758 году сентября 17 числа, преселению благотворной души к вечному правосудию последовал в 1819 году февраля 20 дня на 67 году от рождения к душевному прискорбию 869 душ его подданных крестьян и дворовых людей, которых наградил полною свободою. Благодеяния сего великаго мужа да не изгладятся из душ в бесконечные веки».

Отпустить своих крепостных крестьян на волю друг графа Аракчеева хотел еще в 1808 году. 28 октября он составил прошение на имя государя императора Александра I, в котором просил разрешить отпустить ему в свободные хлебопашцы 214 ревизских душ с их женами и детьми. Но по какой-то причине прошению Храповицкого не был дан ход.

В своем завещании Михаил Васильевич распорядился и землями, которые оставались после него. Большую их часть он завещал передать своим дворовым людям.

Алексей Андреевич не забывал никого из своих друзей и родственников. И после смерти матери он продолжал бывать в Курганах и в Бежецке. Два-три раза в году приезжал он навестить свою любимую тетку Настасью Никитичну Жеребцову[194]. Ее имение находилось неподалеку от Бежецка, а в городе она имела дом. В нем и останавливался граф. В домике же его родителей в 20-е годы проживала супруга его не вернувшегося живым из заграничного похода брата Андрея. По сохранившимся в Бежецке воспоминаниям, у дома Настасьи Никитичны на время пребывания Аракчеева выставлялся почетный караул, для которого ставилась специальная будка. «Каждый приезд Аракчеева, хотя он и не был редкостью для Бежецка, вызывал в городе большие волнения. Все, что несло какую-нибудь общественную службу, подтягивалось. Чистились местные учреждения, чистились площади и дороги, чистились улицы у обывательских домов. Словом, чистилось всюду, где только было возможно»[195].

Остальные российские городки, наверное, завидовали Бежецку и очень расстраивались от того, что к ним не приезжает время от времени Аракчеев. Что делать, граф был один — на всю Россию…

Глава четырнадцатая

ПРОЩАНИЕ

1825 год граф Аракчеев встретил, пребывая на вершине своего могущества. Общество смотрело на него как на фактического правителя России. В ходу была такая, например, шутка: «Недаром же в русском гербе двуглавый орел, и на каждой голове корона, ведь и у нас два царя: Александр I да Аракчеев I».

Графа, однако, боялись больше государя. У многих при одном упоминании имени Аракчеева начинало трепетать сердце. Генерал-майор С. И. Маевский посетил аракчеевский дом в начале 1824 года. «Я как теперь помню тот день, когда я явился к графу, — писал он в своих мемуарах спустя два десятилетия. — Невольный трепет пробежал по моим жилам. Меня ввели в переднюю, где я дожидался с полчаса; потом перевели в парадную залу, где я опять дожидался с час. Во все это время лихорадочная дрожь не оставляла меня. Надобно заметить, что храм, или дом, Аракчеева весьма много похож на египетские подземные таинства. В преддверии встречает вас курьер и ведет чрез большие сени в адъютантскую; отсюда, направо, собственная канцелярия государя императора, налево — департамент Аракчеева, а прямо — приемная. Везде мистика, везде глубокая тишина; даже на физиогномиях ничего более, кроме страха, не отсвечивается. Всякий бежит от вопроса и ответа. Всякий движется по мановению колокольчика и почти никто не открывает рта. Это тайное жилище султана, окруженного немыми прислужниками».

Для важных сановников приемная Аракчеева была сущим пыточным застенком. Пытки были, правда, только моральными, но оттого нисколько не менее мучительными. Посетители испытывались здесь на долготерпение в кабинетной духоте, выдерживались на спокойствие в потоке оскорблений, проверялись на храбрость и стойкость духа под ударами аракчеевского гнева и разнообразных запугиваний. Генерал-майор Маевский вспоминал о том, как встретил его граф. «Государю императору угодно было назначить вас в помощь мне для сформирования Старорусского военного поселения», — сказал Аракчеев. Маевский ответил, что выбор сей считает священнейшею для себя обязанностью и сколько силы и способности его позволят, будет стараться оправдать доверенность графа к нему. «Нет, не мою, а государя! — зло оборвал граф генерала. — Я вас не выбирал и даже не знал, а выбрал вас сам государь. Я давно уже запретил себе избирать помощников; они проучили меня, и я ни за кого из вас не хочу краснеть пред государем. По мне выбери государь хоть козла, для меня все равно, лишь бы только он не умничал, а делал то, что я приказываю».

Мало кто из сановников сохранял свое достоинство в общении с Аракчеевым. Боевые генералы, не раз показывавшие чудеса храбрости перед лицом смерти на полях сражений, превращались в раболепных чиновников в присутствии графа. Петербургский генерал-губернатор М. А. Милорадович подолгу толкался в его приемной ради того только, чтобы выразить ему свое почтение и каким-либо образом польстить. При появлении Аракчеева герой Отечественной войны изгибался в три погибели. И это был тот самый Милорадович, который, участвуя в Итальянском 1799 года походе Суворова, в одном из сражений, когда русские под напором неприятеля дрогнули и начали отступать, схватил знамя и с криком: «Солдаты! Посмотрите, как умрет ваш генерал!» — бросился вперед и увлек за собой остальных, решив тем самым исход сражения в пользу русской армии.

В 1825 году графу Аракчееву исполнялось 56 лет. Тридцать три года из них служил он российскому престолу. К нему привыкли и, судя по тому, как пресмыкались перед ним, считали, что ему еще долго пребывать у власти. Но сам Алексей Андреевич думал совсем иначе. Старость начинала брать свое — в его письмах зазвучали нотки опасения за дальнейшую свою судьбу. «Подвигаясь к шестидесятым годам своей жизни, человек должен всегда ожидать разных в своем физическом положении перемен, — писал он государю 9 июня 1824 года. — Окроме моих обыкновенных грудных припадков, открылась у меня слепота в глазах: каждое утро я не могу около получаса видеть и читать, но после оное проходит. Я не ропщу на оное, ибо глаза мои довольно работали, а и об Вас, батюшка, я уверен, что Вы старого слугу своего и слепого будете любить». «Я одного боюсь, — делился граф своими опасениями в письме к Александру от 8 апреля 1825 года, — что естьли мои припадки доведут меня до такого положения, что я не в состоянии буду исполнять моих обязанностей, кои я всегда с удовольствием и полным рачением по душевной моей привязанности к Вашему Величеству исполняю».