Красный лик - Всеволод Иванов

«Много есть прекрасного в России. 17-е октября, конституция, как спит Иван Павлыч. Но лучше всего в чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невского). Рыжики, грузди, какие-то вроде яблочков, брусника — разложены на тарелочках — для пробы. И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери.

И над дверью большой образ Спаса — с горящей лампадой. Полное православие…

В чистый понедельник грибные и рыбные лавки первые в торговле, первые в смысле и даже в истории. Грибная лавка в чистый понедельник равняется лучшей странице Ключевского…»

Конечно, этот грядущий синтез будет знаменовать некоторое, отчасти, разочарование:

«Ряд попиков, кушающих севрюжину. Входит философ:

— Ну что же, отцы духовные… Холодно везде в мире… Озяб и пришёл погреться к вам… Прощаю вам вашу севрюжину… но сидите-то вы всё-таки „на седалище Моисеевом“…»

А проникнув в православие — дух проникает и в народ, сбрасывая с себя наигранность, болтовню интеллигенции:

«Русский болтун везде болтается. Русский болтун — главная сила русской истории.

С русской историей — ничего не могут поделать — и никто не может. Он — начинает революции, замышляет реакцию. Он созывает рабочих, послал в первую Думу кадетов… И вдруг…

Россия оказалась не церковной, не царской, не крестьянской, не выпивочной, не ухарской — а в белых перчатках и с книжкой „Вестника Европы“ подмышкой. Это необыкновенное и почти вселенское чудо совершил просто русский болтун.

Русь молчалива, застенчива, и говорить-то почти не умеет: и на этом-то просторе и разгулялся русский болтун…»

Уравнительное состояние развёртывалось над Россией, как оно развёртывалось над всем Западом, и против него давно восстал К. Леонтьев, против гнусного лозунга: «Ни святых, ни героев, ни демонов, ни богов…».

«А! а! а! Смести всех паскотников с лица земли! с их братством, равенством, свободой и прочими фразами. И призвана к такому сметанию Россия или, вернее, весь Восток, с персами, монголами, с китайцами…

Так Бог послал Леонтьева…»

И тот же В. В. Розанов подмечает в маленькой чёрточке значение монархии для России как глубоко специфического обстоятельства:

«Голод. Холод. Стужа. Куда же тут республики устраивать? Родится картофель да морковка. Нет, я за самодержавие. Из тёплого дворца можно управлять „окраинами“. А на морозе и со своей избой не управишься…»

Умер Розанов в Троице-Сергиевской лавре, погиб от голода великий русский мыслитель, и его мысли, которые написаны за много лет до русской революции, — как-то теперь оживают и действуют.

Оживают они и действуют хотя бы в том же движении — Евразийстве, которое ставит себе сознательную работу за смертную борьбу за сознательное достижение русского национального синтеза. Значит, не на гиблое место выводит нас революция, а вывела она на то же, куда всегда стремился истинно национальный и смелый русский дух…

Революция не отнимает у нас нации — видим мы теперь; снежный выкатанный снегур русского Марата начинает таять от тёплых ласковых лучей русского весеннего солнца — и скоро рухнет совсем, Бог даст, показывая ржавый штык, что торчит у него вместо хребта, для требуемой прочности…

И тогда русский национализм увидит, что пред ним лежат безбрежные дали русского национального обновлённого дела, основным качеством которого станет безнасильность и мир…

«Социализм пройдёт, как дисгармония; всякая дисгармония пройдёт. А социализм — буря, дождь, ветер…

Взойдёт солнышко и осушит всё. И будут говорить, как о высохшей росе: „Неужели он — социализм — был? И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?“ — „О, да! И ещё скольких этот град побил!“ — „Удивительно! Странное явление! Не верится! Где бы об истории его прочитать?“».

Так пророчествовал Розанов двадцать лет тому назад.

У дома Ипатьева

(Воспоминания)

Холодной уральской ночью бродил я в Екатеринбурге в 1919 году по Харитоновскому саду; луна лила свой зелёный свет из-за высоких ельников и пихтарников, отражалась в спокойном круглом пруду, к которому вели дорожки, изгибаясь, как лира. На открытой большой веранде пили, натурально, водку, сияли вверху там жёлтые огни, и пахли зябко табаки, — и всё было полно какой-то насыщенной, чисто русской купеческой дикой роскоши. В этом месте ещё витали тени приваловских миллионов, и кто знает, на террасе не сидели ли их последние наследники?

Но вот снизу я увидал, что публика на балконе поднялась и медный оркестр Гемпширского полка заиграл «Боже, спаси короля». Медные звуки лились победоносно в ночной тишине, и только ночная птица, беззвучно работая мягкими крыльями, торопилась скрыться от них…

«Боже, спаси нашего короля, — пели трубы, — спаси императора полмира, властелина Индии, хозяина старой весёлой Англии…»

Рослые бритые солдаты отлично выдували свои торжественные звуки, а потом, в виде любезности к русским, — раздались звуки: «Коль славен наш Господь в Сионе…».

Там — король, его величество, олицетворение, персонификация страны; здесь — обращение к Божеству… Спаси и помилуй, потому что нельзя же играть «Боже, царя храни»… Царя деловито расстреляли недалеко отсюда, в каких-нибудь ста, полутораста шагах, в доме Ипатьева…

Англичане могут играть, а русские должны помолчать…

Из шантанного Харитоновского сада выйти — на площади, конечно — церковь. А немного поодаль, окружённый высоким забором, мрачный и неосвещённый, высится на площади, на углу, лицом к церкви — знаменитый дом Ипатьева…

В Ипатьевском монастыре началась, в Ипатьевском доме кончилась династия Романовых… Долой всякие «теории вероятностей»!.. События происходят в мире не случайно, а какими-то сериями… И в этой загадочной связи — замётаны между собой и Ипатьевский дом, принадлежащий не то самому, не то его родственникам — петербургскому военному профессору химику Ипатьеву, и Ипатьевский монастырь, основанный предками Бориса Годунова, татарским мурзой Четом, перешедшим в православие и, основывая Евразию, честно служившим Москве…