Все проплывающие - Юрий Буйда

Муж подруги, подполковник, назначенный начальником бумажной фабрики, с улыбкой пожал плечами:

– Это не имеет значения, Зоя. Но Где-То – имя нерусское. Самое подходящее для России название – Когда-Нибудь. На худой конец – Как-Нибудь.

Призрак изумленного Аристотеля, обнаружившего в жизни и искусстве их перводвигатель – мечту о единстве места, времени и действия, возник и тотчас смиренно растаял в прокуренной немецкой кухне, где неспешно допивали чай русская Зоя, татарка Роза и ее муж еврей Самуил Миркин, инженер-строитель, склонный к витиеватому талмудическому многословию.

Гуляя перед сном под пахучими прусскими Linden, незримо и неслышно превращавшимися в русские липы, Самуил, Роза и Зоя выбрели к реке, вдоль которой тянулась высокая дамба. За поворотом раздался взрыв: солдаты, работавшие на восстановлении бумажной фабрики, добывали приварок к пайку – глушили тротиловыми шашками рыбу. Не обращая внимания на взрывы, подполковник рассказывал о замке Лохштедт, возведенном крестоносцами на берегу залива Фришес-Гафф и служившем янтарной кладовой Тевтонского ордена. Для устрашения коварных пруссов и литовцев, прятавших добытый янтарь от новых хозяев, вдоль залива тянулись виселицы с гроздьями исклеванных птицами трупов. Бревенчатая крепость стояла на границе между землями Святой Девы, отвоеванными у северных сарацинов, и владениями дьявола. Рыцари несли круглосуточную вахту на стенах и спали в оконных бойницах, завернувшись в грубые шерстяные плащи. На стенах трапезной углем были намалеваны изображения рогатого Врага, чтобы крестоносцы ни на миг не забывали о своей великой миссии. С утра до вечера тысячи язычников под присмотром кнехтов боролись с зыбучими песками, грозившими поглотить Лохштедт, – тысячи трупов навсегда остались в песчаной бездне. По преданию, однажды пруссам удалось выловить со дна залива огромную глыбу янтаря, мерцавшую ядовитым жидким светом, – внутри, как установили монахи, был заключен дьявол. Командор Лохштедта приказал растопить янтарь, чтобы вернуть в мир зло, без которого немыслимо существование добра, и первой жертвой освобожденного Зверя стал замок, навеки погрузившийся в прусскую мертвую зыбь – неподалеку от того места, где в 997 году был убит язычниками первый христианский миссионер Прибалтики – святой Адальберт-Войтех Пражский…

К берегу причалили лодки. Солдаты, возбужденно перекрикиваясь, потащили к черневшему на дамбе грузовику мешки с рыбой.

– Хорош улов!

– Если б этот не помешал, вдвое б нарыбачили, товарищ подполковник.

– Этот? – удивился Самуил.

– Да вон, в лодке, – опять его черти принесли…

Из-за поворота медленно выплыла уродливая посудина с высокой кормой, в которой на облитой сталью лошади сидел рыцарь в доспехах из лунной ртути, в длинном белом плаще с черным крестом – слуга Святой Девы, атлет Иисуса, подвижник Господа ради, страж на границе добра и зла, неустрашимый и прямой, как его вера…

Был конец июня 1949 года нашей вечности.

Злопамятный, как Пушкин, лживый, как Гоголь, безжалостный, как Достоевский, – предусмотрительный, как сатана, и дерзкий, как ангел, – писатель без остатка сжигает свою биографию в творчестве, стремясь единством чувства оживить и связать воедино место, время и действие и претворяя все это в историю – в рассказанное, а значит, в случившееся.

История приезда моей матери в Знаменск-Велау точна до последней детали, но поскольку она передана словами и выстроена в порядке, который показался мне наиболее приемлемым, – эта история от начала до конца лжива. Из этого, однако, не следует ничего, кроме того, что Набоков выразил следующей сентенцией: «Внешние впечатления не создают хороших писателей; хорошие писатели сами выдумывают их в молодости, а потом используют так, будто они и в самом деле существовали».

Писатель – иностранец в любой стране, не исключая ту, которая отваживается считать его своим гражданином; национальность писателя – четверг; его мучает распад Аристотелева триединства – и поэтому он писатель; Восточная Пруссия, в силу уникальной исторической судьбы, заставляет, быть может, чуть острее чувствовать этот распад (или разлад), только и всего. Чужая земля, чужая история… чуждость можно преодолеть словом… Но что тут скажешь и на каком языке? Где взять слова в чужом – отсутствующем – пространстве и времени? Ситуация невротическая для человека, считающего себя писателем.

Литература есть бегство от действительности, компенсация ущербности и устремление к независимости. Если рассматривать эти три небесспорных, но общезначимых тезиса в связи с биографией конкретного писателя, то придется вспомнить о его родителях и прошлом той земли, где он родился; о красках и страхах детства; о бесконечных больничных вечерах и болезненном одиночестве враля и мечтателя; о сладких влюбленностях и горьких разочарованиях; о темном и знобком восторге тринадцатилетнего подростка, наткнувшегося в глухом углу заброшенного немецкого кладбища на черное мраморное надгробие с надписью «Hanna Polonsky. 1866–1879»; о ненавистной журналистской службе, подарившей тысячи знакомств и убедившей в конце концов в том, что человек – это все люди; о невозможности быть собой и многолетнем уединении на острове, которого не сыскать с помощью какой бы то ни было игральной или даже на географической карты; об упоительных открытиях и унизительно-тоскливом существовании в аду повседневности; une saison en enfer между Где-То, Как-Нибудь и Когда-Нибудь…

Мне кажется, что этот абзац, благодаря или вопреки выраженному в нем отношению к предмету, говорит о писателе больше, чем если бы он взялся перечислять характеристики предмета и устанавливать связи между ними и собственным творчеством.

Настоящий писатель чаще всего интересный писатель, а не интересный человек. И это как раз та благородная банальность, которую я предпочел бы любой дерзкой оригинальности.

Глыба лохштедтского янтаря с заключенным в ней дьяволом, которого пришлось выпустить, чтобы в мире по-прежнему существовало зло, не является плодом безответственной фантазии. Если бы это было так, то почему же в мире по-прежнему не иссякает добро?

Старый Чер

В 1961 году состоялась деноминация рубля; поднялись в космос Юрий Гагарин, Алан Шепард и Герман Титов; потерпела аварию атомная подлодка К-19; на XXII съезде Хрущев объявил о том, что к 1980 году в СССР будет построен коммунизм; возведена Берлинская стена; остался за границей Рудольф Нуриев; на экраны вышли «Алые паруса» Александра Птушко и «Ночь» Микеланджело Антониони; Борис Ельцин вступил в КПСС; из мавзолея на Красной площади вынесли тело Сталина; родились Барак Хусейн Обама и Диана Спенсер, принцесса Уэльская, «леди Ди»; умерли Эрнест Хемингуэй и Карл Густав Юнг; вышли в свет «Уловка 22» Джозефа Хеллера и «История Великой Отечественной войны», в которой имя Хрущева упоминалось на 96 страницах, а имя маршала Жукова – лишь на 11…

Но для меня самым памятным днем 1961 года стал понедельник 3 июля.

В этот день умер старый Чер, уличный бог.

Старый Чер всегда был старым. Вскоре после войны он приехал в бывшую Восточную Пруссию с другими корейцами, но среди них у него не было ни одного родственника. Они жили сами по себе, вскоре сменив корейские фамилии на русские, а старый Чер так и остался Чером.

Он устроился каменщиком и всю жизнь ремонтировал мостовые. Он еще никогда не видел таких улиц – сплошь выложенных гранитными кубиками, один к одному. Этот гранит на ганзейских барках немцы везли из Швеции глыбами и платили за каждую серебром.

В то время, когда старый Чер приехал в наш городок, улицы были завалены мусором, а вдоль тротуаров высились обгоревшие развалины домов. Эти развалины – мы называли их «разбитками» – стояли долго, вплоть до конца 60-х. Дома поцелее худо-бедно восстановили, чтобы переселенцам было где голову преклонить, а остальные постепенно разбирали на кирпич.

А вот улицы и дороги чинили быстро. На работу выходили уцелевшие немцы, работавшие рядом с переселенцами. Одноногий Густав Шлинк учил старого Чера искусству починки мостовых. Они ползали на четвереньках по земле, подсыпали песок, ровняли, стучали киянками, подбирали и укладывали камни – один к одному. А спустя несколько недель проверяли отремонтированный участок, и если после дождей камни проседали, старики начинали все сначала. По вечерам старый Чер угощал коллегу-немца самогоном. Старый Шлинк тряс костылем и кричал: «Нур рихтиг, герр Чер! Нур рихтиг!»

В 1948 году немцев из Восточной Пруссии депортировали. Старый Чер остался один. Он ползал на четвереньках по мостовой, стучал киянкой и бормотал: «Нур рихтиг… нур рихтиг…»

Ему дали комнату в старом доме, на первом этаже. Кореец разбил под окном грядку, на которой выращивал морковь и репу. Изо дня в день, из года в год он ползал по мостовой, стучал киянкой и бормотал «нур рихтиг». Он не обращал внимания на развалины вдоль улиц – он починял мостовые. Посреди разора и наивной дикости новой жизни он следил за тем, чтобы все было правильно, чтобы древние мостовые выглядели как новенькие, камень к камню. Мальчишки смеялись над ним, называя «уличным богом».