Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

И в Киеве, и в Боголюбове смерть князя сопровождалась массовыми грабежами и убийствами. Едва ли правильно видеть в них только лишь проявления классовой борьбы, как принято было считать в советской историографии. Скорее можно говорить о том, что здесь — пусть и в искажённой, уродливой форме — отразились некие «традиционные нравы, уходящие корнями в архаику». По словам российского историка Игоря Яковлевича Фроянова, речь может идти о неком «легитимном» (в рамках обычного права) способе изъятия индивидуального богатства и его последующего перераспределения на коллективных началах: в глубокой древности смерть любого правителя, князя или вождя, превращала накопленное им богатство в достояние всей общины или всего рода, так что грабя княжеский двор, его подданные как бы восстанавливали древний обычай{365}. Отсюда, между прочим, идёт традиция раздачи княжеского имущества после смерти почти любого князя. С примерами такого рода мы постоянно встречаемся в истории древней Руси. Показательно, например, поведение князя Ростислава Мстиславича Смоленского, когда он в первый раз пытался удержать за собой киевский стол после смерти своего дяди, «незлобивого» Вячеслава Владимировича, зимой 1154/55 года. Собрав людей на «Ярославлем дворе», он повелел раздать все богатства почившего дяди — «и порты, и золото, и серебро… и нача раздавати по манастырем, и по церквам, и по затвором, и нищим», и так раздал всё, оставив себе «на благословление» лишь один крестик{366}. Очевидно, что это должно было склонить киевлян на его сторону, предотвратить возможные беспорядки в городе. И действительно, эксцессов удалось избежать, хотя власть над Киевом Ростислав тогда не удержал. Но случалось и по-другому. Внезапная же или тем более насильственная смерть того или иного князя вполне могла спровоцировать взрыв, подобный тому, что произошёл в Боголюбове, — конечно, при наличии соответствующих предпосылок. Какие-либо прежние обязательства перед князем в таком случае теряли всякую силу. А значит, вне правового поля оказывались и лично зависимые от князя люди, и всё его имущество — как это бывало с имуществом оказавшегося вне закона преступника, пущенным на «поток и разграбление», по терминологии древней Руси. Причём дележу или, проще говоря, разграблению подлежали даже одежды князя — отсюда шокирующая нас практика посмертного раздевания тела умершего.

В какой-то степени это тоже носило ритуальный характер.

Как показали недавние исследования историков-медиевистов, схожая картина наблюдалась и в иных архаических обществах, в том числе и весьма удалённых от Руси, но типологически близких древнерусскому. Так, например, когда

9 сентября 1087 года близ Руана умер знаменитый норманнский правитель Вильгельм Завоеватель, «низшие», то есть простой люд, «увидев, как стремительно исчезли их господа и сеньоры, стали расхватывать оружие, посуду, наряды, ткани и все иные королевские пожитки — каждый, что мог, — и потом тоже бежали, оставив тело короля лежать почти нагим на полу»; лишь один рыцарь, некий Херлуин (Герлюэн), озаботился тем, чтобы прикрыть наготу короля и перенести его тело к церкви, — точно так же, как это сделал в Боголюбове Кузьмище Киянин{367}. В первой половине X века в Чехии произошло убийство, внешне очень напоминающее то, что случилось с Андреем Боголюбским. Чешский князь Вячеслав (Вацлав), позднее причтённый к лику святых, был убит заговорщиками (которых возглавлял его брат Болеслав); затем одни из приближённых князя были убиты, другие разбежались, а «младенцев» (то есть младших слуг, в терминологии древней Руси — «отроков») «избиша его, а Божия рабы (священников. — А. К.) разграбиша и изгнаша я из града, а жены их за иныя мужи вдаша (то есть подвергли насилию. — А. К.)». Тело же изрубленного убийцами князя было брошено безо всякого погребения, и опять-таки лишь один священник, некий «Крастей поп», не побоялся взять его, «и пред церковью положи, и покры тонкою плащаницею» — вновь почти полная аналогия действиям киевлянина Кузьмы{368}.

Подобная практика считалась в порядке вещей. Некоторые её проявления зафиксированы источниками даже для Византии. По свидетельству знаменитого исландского поэтаскальда XIII века Снорри Стурлусона, в Константинополе существовал обычай: «всякий раз, когда умирал конунг греков (византийский император. — А. К.)», наёмники-варяги «имели право обходить все палаты конунга, где находились его сокровища, и каждый был волен присвоить себе то, на что смог наложить руку»{369}. В средневековом Риме смерть очередного папы также сопровождалась немедленными грабежами, расхищением одежд с его тела и публичным сокрушением его мраморных статуй на Капитолийском холме{370}. События, последовавшие за боголюбовским убийством, вполне укладываются в эту практику. «…Похоже, что и в муромских лесах имел силу принцип, прослеживаемый этнологами на многих примерах из самых разных краёв — чуть ли не от Бали до Саскачевана, — пишет автор наиболее глубокого отечественного исследования данной темы Михаил Анатольевич Бойцов: — смерть правителя ставит вне закона те группы в обществе, чьё “социальное существование” основывается всецело на его личном покровительстве». И далее: «Всякая государственность мгновенно распадается при смерти одного-единственного человека, и общество оказывается ввергнутым (по крайней мере дня на три) назад в гоббсовское “естественное состояние”». Для «сполирований» (такое название дал этому явлению автор, использовав латинское выражение ум[200] spolii — право духовенства на часть выморочного имущества папы или другого епископа*) «лучше всего “подходит” время как раз от смерти государя до его погребения. Сама погребальная служба предстаёт как своего рода завершение анархического периода licentiae seviandi[201] и начало восстановления порядка. Так было и в случае с Андреем Боголюбским, и в случае с Вильгельмом Завоевателем…»{371}

Пройдёт совсем немного времени — и те самые люди, которые зверствовали в княжеском дворце и на улицах Владимира, там же, во Владимире и Боголюбове, будут восторженно встречать траурную процессию с телом князя. О прежней неприязни к нему все как будто забудут, и столь нелюбимый князь вновь будет восприниматься как достойный восхищения правитель, как истинный мученик и едва ли не святой — причём вне всякой зависимости от того, подверглись ли заслуженному наказанию к тому времени его непосредственные убийцы. Сегодня нам трудно понять подобную метаморфозу, но в Средние века мыслили конкретнее и, как правило, жили сегодняшним днём, не слишком задумываясь о том, что было ещё вчера. Со смертью правителя ход времён словно бы останавливался — после же его погребения начинался заново. А потому и ненависть легко уступала место любви — как, впрочем, и наоборот.