Пятьдесят лет в раю - Руслан Киреев

Собственно, мы, группа московских писателей, увидели Париж – во всяком случае, увидели по-новому – именно его, Юрия Аракчеева, глазами. Только произошло это уже в Москве, когда недели через две после возвращения он пригласил нас – не всех, человек семь или восемь – к себе в Красносельский переулок. Жил он один – он вообще до семидесяти лет (в семьдесят свадьбу сыграл) жил один, – напоил всех чаем с вафельным тортом, рассадил рядком и принялся показывать слайды. И тут мы убедились, что этот закоренелый холостяк, человек без возраста (лишь когда он перестал быть холостяком, я узнал, сколько ему лет), который во время нашего французского турне то лихорадочно прилипал с камерой к автобусному стеклу, то выбегал чуть ли не на середину дороги, успел увидеть – и, главное, запечатлеть на пленке! – гораздо больше, чем увидели мы. Больше и совсем по-другому. Ярче… Красочней…

Почему, однако, я называю его человеком без возраста? А потому что возраст свой он тщательно скрывал и, да простится мне невольный каламбур, не скрывал, что скрывает. И даже подводил под это своеобразный идеологический базис. «Из стойкой ненависти к чисто советской анкетности категорически возражаю против публикации года моего рождения», – отчеканил он в автобиографии.

Избегал не только публикаций, но и каких бы то ни было разговоров на эту тему. Даже в отсутствии дам… Впрочем, дам вокруг него не было, – только девочки, прекрасно сложенные юные создания, обычно молчащие. И уж, конечно, не задумывающиеся о том, сколько там годков их обворожительному господину. Аполлон не должен иметь возраста! Это – аксиома, которой он следовал неукоснительно.

«В поисках Аполлона» – называется одна из его книг. «Много лет я искал Аполлона. Поблизости искать его не было смысла, хотя когда-то он летал совсем рядом – в том районе, где я сейчас живу, можно было запросто его встретить. Но теперь нет. Теперь его нельзя встретить не только рядом, но и в близких окрестностях, ехать нужно далеко, забираться в горы, а там тоже искать и искать». Надо, однако, отдать Аракчееву должное: свои неутомимые поиски он распространял не только на бабочек, но и на себя тоже. На поиски Аполлона в самом себе, атлетическим телосложением природой отнюдь не наделенном.

Не наделенном? Ну и что! Есть гимнастика йогов. Есть лыжи. Есть велосипед, на котором он, путешествуя, проезжал не одну-две сотни километров, как я, а тысячи. Много тысяч…

Он обожал снимать девушек в жанре «ню», а какая ж девушка разденется перед пожилым дяденькой с дряблыми мышцами! Он и мою Жанну уговаривал попозировать ему в этом тогда еще полулегальном жанре, даже испрашивал моего отцовского благословения, но я выказал себя, причем не в самой вежливой форме, закоренелым ретроградом. Мне вполне доставало снимков, где моя дочь в одежде, – тех самых, что лежат сейчас в моем столе. Первоклассных, повторяю, снимков…

Однажды ему приснился сон, будто он командир отряда космонавтов и дано этому отряду задание: доставить на некую Бурую планету бабочку. Голубую бабочку. Дело в том, что на Бурой планете вообще не было никакого цвета, кроме однообразно бурого, и Голубая бабочка – посланец Земли – должна была положить начало рождению всех цветов спектра. Юра много раз рассказывал этот сон, а потом подробно описал его в книге «Джунгли во дворе», на которую я напечатал рецензию в журнале «Октябрь». Словом, я помню этот чудесный, хотя чуточку и подпорченный аллегорией сон так, словно сам видел его…

К полету на Бурую планету готовится женщина, поскольку «малейшая агрессивность, малейший страх за себя мог свести на нет всю акцию по спасению. Вот почему бабочка, вот почему женщина». В последний момент, однако, единственная в отряде женщина-космонавт заболевает, и, стало быть, задание должен выполнить сам командир отряда. То есть человек без возраста Юра Аракчеев. Он и летит – в буром скафандре, с бурой коробочкой в руке. Раскрывает ее, бабочка выпархивает, и вскорости «на бурых склонах лощины, на склонах ближайшей горы и дальше, дальше, до горизонта, появились голубые проблески. Все пришло в движение, а вот уже и красный, желтый, зеленый… Планета расцвела».

Помимо книг о бабочках он писал и художественную прозу – его первый рассказ был напечатан в «Новом мире» Твардовского, а первая книга вышла с предисловием Юрия Трифонова. Но о бабочках все-таки получалось лучше. Они доверяли ему, бабочки, и это доверие было взаимным. Он тоже доверял им. Он вообще доверчивый человек, восторженно-доверчивый – во всяком случае, в те годы, когда у него еще не было возраста, когда мы часто виделись, когда ездили в гости друг к другу, о нем можно было сказать именно так: восторженно-доверчивый. Доверчивый к миру… Доверчивый к квартире, которая перешла к нему от самоубийцы; я бывал в ней еще в бытность Гейдеко, тоже, между прочим, занимавшегося гантелями – не теми же часом, приходило в голову, что лежали впоследствии в аракчеевской кухне… Доверчивый к финансовым пирамидам – в частности, к пресловутой МММ. Когда разразился скандал и десятки тысяч обманутых вкладчиков перекрывали улицы, акционер МММ Аракчеев, который в числе обманутых не оказался, опубликовал страстное письмо в защиту Мавроди. Опубликовал в той самой газете «Труд», где я напечатал разоблачительную статью о гениальном аферисте. Правда, Юрина статья была помещена на правах рекламы – неистовый Мавроди продолжал бороться.

По-моему, это было не лучшим сочинением Аракчеева – лучшими по-прежнему остаются книги о бабочках. Хотя его звездный час пришелся на 88-й год, тот самый, в котором мы с вами находимся сейчас. За несколько месяцев до этого, в 87-м, в «Знамени» вышла его документальная повесть «Пирамида» – о человеке, необоснованно приговоренном к смертной казни, и повесть эта сделала его знаменитым. Его приглашали на радио и телевидение, у него брали интервью, к нему пачками приходили читательские письма. Разбирать их помогали автору юные прелестницы. Потом, разумеется, позировавшие ему. Но сейчас, думая о Юрии Сергеевиче, я вспоминаю почему-то не его звездный 88-й, а год 83-й, Коктебель, июль месяц. Даже, заглянув в дневник, могу число назвать – двадцать пятое.

Шел дождь – не летний, с грозой и радугой, а нудный какой-то, осенний. И без того малолюдный пляж к обеду и вовсе опустел. Под навесом на высоком топчане сидела, поджав ноги, худенькая, большеглазая «девочка» Аракчеева. Это он сам так ее звал: моя девочка. Хорошим тоном, с хорошей улыбкой на лице… Она приехала отдельно от него, по его приехала вызову, и жила отдельно, снимая с трехлетней дочуркой какой-то сарайчик. Сейчас эта белокурая дочурка играла у маминых ног знаменитыми коктебельскими камушками. Было ветрено, грязные волны накатывали на берег, никто не купался, кроме меня. Аракчеев трапезничал в литфондовской столовой, теплой, хорошо сервированной, с официантками, а его «девочка» забывчиво смотрела на море. На спину была накинуто розовое полотенце, которое спадало то с одного плеча, то с другого, она медленно, как-то механически подтягивала его, но оно опять спадало. Я, направляясь, к раздевалке, прошел совсем близко от нее, но «девочка» не обратила на меня внимания.