"Фантастика 2023-127" Компиляция. Книги 1-18 (СИ) - Острогин Макс

25 мая 1902 года. Гельсингфорс

Высокое окно, выходящее на Сенатскую площадь, казалось, вбирало все звуки улицы, и Ленин, поморщившись, отошел в сторону. «Опять митингуют», – неприязненно подумал Ильич про пеструю толпу, заполняющую все городское пространство непрерывным гулом, как потревоженный осиный рой.

Боже мой, а ведь каких-то полгода назад его это искренне восхищало, и он не уставал приводить в пример товарищам политическую активность финских пролетариев. Он царствовал на митингах, срывая продолжительные овации, рассказывая о бесчеловечной тюрьме народов, самодержавной России, и о необходимости предоставления всем народам, населяющим ее, права полного самоопределения, вплоть до отделения. Бурными аплодисментами встречали «угнетенные» финны слова Ленина про необходимость бороться самыми жестокими методами против русского национал-шовинизма. Радостные крики приветствовали его обещания активных революционных преобразований.

А потом что-то пошло не так. Разгоряченные на сходках и митингах, национально самоосознавшие себя финские товарищи начали стремительно радикализироваться, не дожидаясь электорального волеизъявления. Очень быстро дошло до стычек с полицией. Били блюстителей закона избирательно, тщательно отсеивая местные кадры и нещадно метеля «проклятых русских оккупантов».

Попытка противостоять росту насилия по-библейски, подставляя вторую щеку и ожидая, когда «революционная пена» схлынет, ни к чему хорошему не привела. Запрет разгонять и вообще трогать национальные митинги привел к массовым прошениям об отставке русских полицейских и такому же массовому переходу их финских коллег в организации «Национального возрождения Суоми». Впервые прозвучал лозунг «Финляндия для финнов».

К весне изменилась и атмосфера на митингах. Теперь на местных заводах и фабриках его речи про интернационализм трудящихся слушали с глухим неприятием, овации и аплодисменты сменились выкриками с мест «чемодан – вокзал – Россия». А с началом военных действий против Британии и Японии у финских национал-революционеров вместо камней и дубин в руках появились очень приличные винтовки и револьверы.

Почти на всей территории княжества стали возникать отряды самообороны, именуемые Финским охранным корпусом (шюцкор). Они руководствовались не столько классовым, сколько откровенно националистическим подходом, провозглашали построение не просто независимой, но «этнически чистой» Финляндии, границы которой желательно раздвинуть до Урала, где соединиться с победоносной японской армией.

В это время в финских газетах стали появляться такие призывы: «Если мы любим свою страну, нам нужно учиться ненавидеть ее врагов… Поэтому во имя нашей чести и свободы пусть звучит наш девиз: „Ненависть и любовь! Смерть рюсся!“»[328] Или: «Россия всегда была и останется врагом человечества и гуманного развития. Была ли когда-либо польза для нас от существования русского народа? Нет!»

Причину такого положения дел весьма четко и цинично сформулировал финский соратник Ленина Конни Циллиакус: «Во время революции в Финляндии за разжигаемой русофобией стоит желание сделать русских козлами отпущения за все жестокости и тем самым обосновать собственные идеи… Без внешнего врага поднять массы на войну сложно…»

В итоге ненависть к русским вылилась в открытые столкновения на этнической почве. После захвата Таммерфорса национальными революционными силами было уничтожено около двухсот русских, число казненных в Выборге оценивалось в тысячу человек[329]. Завязавшийся на территории Финского княжества огонь «национального возрождения» молниеносно перекинулся на всю Прибалтику. В соседних Эстляндии и Лифляндии подозрительно быстро сформировались и вооружились отряды национально-освободительных фронтов. Русское население в зоне их активности начало стремительно уменьшаться, а по всему региону от Вильно до Рованиеми усиленно шныряли лица, командированные товарищем Макдональдом, с хорошим британским произношением и отменной армейской выправкой.

В результате Ленин оказался в позиционном тупике. Продолжать революционную агитацию – значит еще больше разжигать межнациональный конфликт, в огне которого он сам рискует сгореть. Отдать войскам приказ на подавление революционных выступлений (благо право, предоставленное лично монархом, у него есть) – значит потерять революционную невинность и перейти на сторону самодержавных держиморд. Что делать?

Ильич распахнул окно, и в комнату с новой силой ворвались крики митингующих. Ничего нового. Толпа самозаводится и жаждет крови. Достаточно одного слова, и она пойдет крушить и убивать. Вопрос в том, кто скажет это слово и куда направятся революционные народные массы? Кого изберут очередной жертвой?

– Володя, к тебе от товарища Дзержинского. – Надя была испугана, но виду не подавала.

– Проси, – коротко ответил Ленин, плотно закрывая оконный замок. – И передай всем товарищам: работы сегодня не будет, пусть расходятся по домам до дальнейших распоряжений.

– Владимир Ильич, – молодой белобрысый паренек ужом проскользнул между косяком и Крупской, – я послан к вам с предложением о немедленной эвакуации. Представитель православной миссии ждет вас в Успенском соборе. Храм охраняется моряками, у Северной набережной встали канонерки. Эти, – паренек небрежно мотнул головой в сторону окна, – туда не сунутся!

Ленин устало опустился в кресло. Он, лидер революционной партии социал-демократов, воинствующий атеист, только что опубликовавший в «Пролетарии»[330]: «Все современные религии и церкви, все и всяческие религиозные организации марксизм рассматривает всегда как органы буржуазной реакции, служащие защите эксплуатации и одурманиванию рабочего класса», и вдруг будет прятаться от революционного народа в церкви? Нет, это решительно невозможно!

– Думаю, ничего страшного… Не в первый раз. Пронесет… – медленно произнес Ильич.

С последним его словом жалобно звякнуло стекло, и в комнату влетело приличных размеров «оружие пролетариата», только что вывернутое прямо из мостовой.

– Да нет, на этот раз не обойдется, – глубоко вздохнул курьер. – Имеется агентурная информация, что громить сегодня будут именно вас…

– Володя, ну что же ты?! – почти вскричала Крупская. – У нас в штабе больше десяти женщин, о них подумай!

– Решено, идем, – хлопнул себя по колену Ленин. – Как будем выбираться?

– Сейчас саперы немного поработают с вашими помещениями на первом этаже, – торопливо зачастил посланник, озабоченно поглядывая на площадь, приходящую в движение, – и по сигналу выходим через черный ход на Екатерининскую улицу.

– По какому сигналу? – нетерпеливо перебил Ленин.

– Вы услышите, – загадочно улыбнулся курьер и уже по-военному строго добавил: – Разрешите идти?

– Да-да, конечно, – кивнул Ильич и еще раз посмотрел на беснующиеся революционные народные массы за окном. – Что-то у нас недоработано… Что-то срочно требуется подправить…

25 мая 1902 года. Забайкалье

Алексей Игнатьев небрежно бросил поводья денщику и легко вбежал по ступенькам земской больницы при Атамановском разъезде Забайкальской железной дороги.

– К генералу Грибскому с поручением, – коротко сообщил он поднявшемуся навстречу ординарцу и, не дожидаясь ответа, прошмыгнул в крошечный коридорчик, оглянулся, прислушался, сориентировался по знакомому голосу, настойчиво постучал костяшками пальцев в процедурную.

Генералу как раз делали перевязку. Доктор, явно не знакомый с огнестрельными ранениями, неловко суетился вокруг именитого пациента, только увеличивая его страдания своими неловкими движениями. Грибский прикусывал губу, вздрагивал, но в целом вел себя вполне прилично, не допуская, чтобы даже тень недовольства упала на врача, пребывающего в состоянии легкой паники.