Смятение сердца - Эми Фетцер

Та ответила не сразу. Не спеша выкрутив чистые волосы, она долго задумчиво смотрела в пространство. Потом сказала резко:

— Дьявольщина! Я только помогала сделать это!

— Боженька ж ты мой! — захихикала Мелани, получая неописуемое наслаждение от нового облика бывшей воспитанницы. — Хорошо бы, ежели б этот мистер Мак-Кракен обучил тебя чему другому, кроме как чертыхаться!

— Он и обучил, — дерзко заявила Сэйбл, невольно заливаясь малиновым румянцем. — Он сказал, что я — превосходная ученица.

Лэйн засмеялась. Экономка вспомнила наконец о приличиях и послала обеим неодобрительный взгляд.

— Ай-яй-яй! — запричитала она, грозя пальцем Сэйбл. — Что сталось с нашей кроткой голубкой? Виданное ли дело говорить такое! А все этот тип! Да и папаша твой тоже хорош, если бы не он да не мисс Лэйн, сидела б ты дома.

Наконец она выдохлась и умолкла. Все еще улыбаясь, Сэйбл насухо вытерлась полотенцем и надела платье из голубого батиста. Корсет и нижние юбки она предпочла отложить: для ее привыкшего к свободе тела это было бы уж слишком. Ощущение тонкой ткани на теле пришлось ей более чем по вкусу, однако пышный подол затруднял движения и казался чем-то совершенно инородным. Расчесываясь перед зеркалом, Сэйбл то и дело цеплялась гребнем за кружева у локтей. Все это было так неудобно после рубахи и брюк!

Она убедилась, что от краски не осталось и следа, но кожа лица, тронутая солнечными лучами, уже не была белой. Кое-где до сих пор виднелись следы синяков, оставленных кулаками Барлоу. В красном золоте волос выделялись выгоревшие пряди, руки огрубели, покрылись мозолями, в лавандовых глазах светились знание и опыт. Она стала женщиной, настоящей женщиной за прошедшие месяцы и гордилась своим новым «я».

Строго-настрого наказав сестре не предпринимать ничего опрометчивого, Сэйбл решительно вышла из комнаты. В туфельках ноги двигались более плавно и грациозно, но она знала теперь, что выглядеть настоящей леди и быть настоящей женщиной — вещи разные.

Глава 39

Цепи, которыми были скованы лодыжки Хантера, волочились по полу камеры, издавая мерзкий клацающий звук.

Камешек захрустел и рассыпался под сапогом. Хантер приостановился, посмотрел под ноги — и принялся снова считать шаги. Неясные воспоминания теснились очень близко, но он не поддавался, стараясь думать о Сэйбл: о нежном овале ее лица, о легкой россыпи веснушек на носу, которые она пыталась оттереть мылом, когда он неосторожно заметил, что они ей очень идут.

Хантер сунул руки глубоко в карманы и продолжал ходить взад-вперед по камере, чувствуя без оружия себя голым и уязвимым. Луч света, прочертивший по полу дорожку, то исчезал, то вновь возвращался в такт шагам Хантера. Его мелькание вызывало в памяти лукавые искорки в глазах Сэйбл — безошибочный признак того, что она готовилась поддеть его. Проклятие, он почти мог чувствовать под ладонями и губами шелк ее кожи, ее губы, ее тело, голое, теплое и покорное, прижимающееся к нему с удивительным пылом!

Хантер остановился, огляделся и вздрогнул. Потом отер внезапно повлажневший лоб ладонью и выругался длинно и зло.

На этот раз он не в тюрьме конфедератов. За дверью не стоит с ключами наготове тюремщик-извращенец. А здесь, в камере, не висит на собственных цепях коленопреклоненное тело молоденького лейтенанта. Кругом тихо — ни просьб о милосердии, ни стонов отчаяния. Почему же тогда он весь в поту и тяжело дышит? Это нелепо в конце концов!

Тяжело опустившись на пол, Хантер привалился спиной к бревенчатой стене камеры, вытянув одну ногу и уперев локоть в согнутое колено другой.

Он прекрасно знал (более того, он ощущал), что находится не в тюрьме конфедератов. Не только это, но и все остальное было на этот раз иначе. Теперь он мог думать о прошлом без постоянного чувства вины и стыда и был почти уверен, что этот непомерный груз навсегда упал с его души. Он выздоравливал медленно, месяцами, но теперь этот процесс подошел к концу. Он стал духовно более зрелым. И все это было заслугой Сэйбл.

Хантер запрокинул голову и сделал медленный, очень долгий выдох. На несколько минут он полностью очистил свое сознание и сидел так, не двигаясь, ничего не видя вокруг и тем самым как бы отдавая себя во власть демонов, если они все еще продолжали таиться поблизости. Он ждал первого прикосновения вины. Он бросал вызов прошлому унижению, предлагая явиться и захватить его. Он ждал появления непреодолимой потребности в спиртном.

Однако в полной пустоте, воцарившейся в его сознании, неожиданно возникли родные лица: родители, братья-близнецы Лиан и Люк, младшая сестренка Ками. Ему вдруг стало интересно (впервые за пять лет), пощадила ли война отцовское ранчо. Отправились ли младшие братья на войну? Очень даже возможно, так как они всегда смотрели в рот старшему брату, восхищались им. С них обоих сталось бы броситься его разыскивать. Если они выжили, каждому сейчас по двадцать одному году, а Камилле семнадцать, подумать только!

И чувство стыда пришло, но совсем иное. Это был стыд человека, за пять лет не удосужившегося выяснить, как обстоят дела у его семьи. Ни одного письма не написал он им. Они только и узнали о том, что он жив, из рассказа Дугала Фрейзера. Но это случилось сразу после войны. Побывал ли бывший сержант на ранчо отца еще хоть раз, написал ли, что старший сын все еще не отошел в мир иной? Впервые Хантер осознал, сколько боли принес своим близким, и испытал ощущение сродни тому, которое сопровождало удар кулака кузнеца.

Он просто-напросто вычеркнул все обычные человеческие обязанности ради права быть свободным и одиноким. Вот только тем самым он вычеркнул и себя самого. Он хотел излечиться, но выбрал неподходящее лекарство. Нельзя, невозможно было продолжать в том же духе, если он хотел быть рядом с Сэйбл.

А он хотел этого всем сердцем и всей душой.

Теперешний Хантер не мог взять за руку желанную женщину и повести ее за собой в свою жизнь, потому что жизни-то у него и не было. Он был добровольным отщепенцем в течение долгого времени и до сих пор продолжал им оставаться, пусть в меньшей степени. Он не был готов к жизни среди людей и еще меньше — к дальнейшему одиночеству. Нужно было как-то разобраться с этим противоречием.

Желание вырваться на свободу все усиливалось в нем, пока не стало нестерпимым. Только теперь он не страдал от заточения, а рвался начать наконец жить. Это было новое ощущение, беспокойное и странно радостное. Не в силах оставаться в бездействии, Хантер вскочил и снова заходил по камере, раздраженно дергая цепи. Но даже раздражение было иным. Он бессознательно сжимал кулаки, заставляя мускулы бугриться, он был полон воли к жизни и громадной энергии.