Сорок пять - Александр Дюма

Господин де Везен держал их там в засаде; они стреляли низко и метко.

Лошадь короля была убита под ним, лошади г-на де Морнэ пуля перешибла ногу.

Король упал; вокруг него засверкал десяток клинков.

Один только Шико держался на ногах; мгновенно соскочил с коня, загородил собой Генриха и принялся вращать шпагой с такой быстротой, что стрелки, стоявшие ближе других, попятились.

Затем он помог встать королю, запутавшемуся в сбруе, подвел ему своего коня и сказал: «Ваше величество, вы засвидетельствуете королю Франции, что если я и обнажил шпагу против его людей, все же никого не тронул».

Генрих обнял Шико и со слезами на глазах поцеловал.

– Гром и молния! – воскликнул он. – Ты будешь моим, Шико; будешь жить со мной и умрешь со мной, сынок, – согласен? Служить у меня хорошо, у меня доброе сердце!

– Ваше величество, – ответил Шико, – в этом мире я могу служить только одному человеку – моему государю. Увы! Сияние, которым он окружен, меркнет, но я, кто отказался разделить с ним благополучие, буду верен ему в несчастье. Дайте же мне служить моему королю и любить моего короля, пока он жив; скоро я один-единственный останусь возле него; так не пытайтесь отнять у него его последнего слугу!

– Шико, – проговорил Генрих, – я запомню ваше обещание – слышите? Вы мне дороги, вы для меня неприкосновенны, и после Генриха Французского лучшим вашим другом будет Генрих Наваррский.

– Да, ваше величество, – бесхитростно сказал Шико, почтительно целуя руку короля.

– Теперь вы видите, друг мой, – продолжал король, – что Кагор наш; господин де Везен даст перебить здесь весь свой гарнизон; что до меня – я скорее дам перебить все свое войско, нежели отступлю.

Угроза оказалась излишней, Генриху не пришлось продолжать борьбу. Под предводительством де Тюренна его войска окружили гарнизон; г-н де Везен был захвачен ими.

Город сдался.

Взяв Шико за руку, Генрих привел его в обгорелый, изрешеченный пулями дом, где находилась его главная квартира, и там продиктовал г-ну де Морнэ письмо, которое Шико должен был отвезти королю Французскому.

Письмо было написано на плохом латинском языке и заканчивалось словами:

«Quod mihi dixisti profuit multum. Cognosco meos devotos, nosce tuos. Chicotus coetera expediet» –

что приблизительно значило:

«То, что вы мне сообщили, было весьма полезно для меня. Я знаю тех, кто мне предан, познай своих. Шико передаст тебе остальное».

– А теперь, друг мой Шико, – сказал Генрих, – поцелуйте меня, только смотрите не запачкайтесь, ведь я – да простит меня бог! – весь в крови, словно мясник! Я бы охотно предложил вам кусок этой крупной дичи, если бы знал, что вы соблаговолите его принять; но я вижу по вашим глазам, что вы откажетесь. Все же – вот мое кольцо; возьмите его, я так хочу; а затем – прощайте, Шико, больше я вас не задерживаю; возвращайтесь поскорее во Францию; ваши рассказы о том, что вы видели, будут иметь успех при дворе.

Шико согласился принять подарок и уехал. Ему потребовалось трое суток, чтобы убедить себя, что все это не было сном и что он, проснувшись в Париже, не увидит сейчас окон своего дома, перед которыми г-н де Жуаез устраивает серенады.

Глава 24

О том, что происходило в Лувре приблизительно в то время, когда Шико вступал в Нерак

Настоятельная необходимость следовать за нашим другом Шико вплоть до завершения его миссии надолго отвлекла нас от Лувра, в чем мы чистосердечно извиняемся перед читателем.

Было бы, однако, несправедливо еще дольше оставлять без внимания события, последовавшие за Венсенским заговором, и действия лица, против которого он был направлен.

Король, проявивший такое мужество в опасную минуту, ощутил затем то запоздалое волнение, которое нередко обуревает самые стойкие сердца после того, как опасность миновала. По этой причине он, возвращаясь в Лувр, не проронил ни слова; молился он в ту ночь несколько дольше обычного и, весь отдавшись беседе с богом, в своем великом рвении забыл поблагодарить бдительных командиров и преданную стражу, помогших ему избегнуть гибели.

Затем он лег в постель, удивив своих камердинеров быстротой, с которой он на этот раз совершил свой сложный туалет; казалось, он спешил заснуть, чтобы наутро голова у него была более свежа и ясна.

Поэтому д'Эпернон, дольше всех остававшийся в королевской спальне, упорно надеясь на изъявление благодарности, которого так и не дождался, удалился оттуда в прескверном расположении духа.

Увидев, что д'Эпернон прошел мимо него в полном молчании, Луаньяк, стоявший у бархатной портьеры, круто повернулся к Сорока пяти и сказал им:

– Господа, вы больше не нужны королю, идите спать.

В два часа пополуночи все спали в Лувре. Тайна была строжайше соблюдена, ничто никому не стало известно. Почтенные парижские горожане мирно почивали, не подозревая, что в ту ночь королевский престол чуть было не перешел к новой династии.

Господин д'Эпернон тотчас велел снять с себя сапоги и, вместо того чтобы по давнему своему обыкновению разъезжать по городу с тремя десятками всадников, последовал примеру своего августейшего повелителя и лег спать, никому не сказав ни слова.

Один только Луаньяк, которого, так же как justum et tenacem[63] Горация, даже крушение мира не могло бы отвратить от исполнения своих обязанностей, – один только Луаньяк обошел все караулы швейцарцев и французской стражи, несших свою службу добросовестно, но без особого рвения.

В ту ночь три маловажных нарушения дисциплины были наказаны так, как обычно карались тяжкие преступления.

На другое утро Генрих, пробуждения которого нетерпеливо дожидалось столько людей, жаждавших поскорее узнать, на что они могут надеяться, – на другое утро Генрих выпил в постели четыре чашки крепчайшего бульона вместо двух и велел передать статс-секретарям де Виллекье и д'О, чтобы они явились к нему, в его опочивальню, для составления нового эдикта, касающегося государственных финансов.

Королеву предупредили, что она будет обедать одна, а в ответ на выраженное ею через одного из ее придворных беспокойство о здоровье его величества король соизволил передать, что вечером он будет принимать вельможных дам и ужинать у себя в кабинете.

Тот же ответ был дан придворному королевы-матери, которая, хотя и жила последние два года весьма уединенно в своем Суассонском дворце, однако каждый день через посланцев осведомлялась о здоровье сына.

Оба государственных секретаря тревожно переглядывались. В это утро король был настолько рассеян, что даже чудовищные поборы, которые они намеревались установить, не вызвали у его величества и тени улыбки.