Россия нэповская - С Павлюченков

Обстановка нэпа, образ жизни «новых капиталистов» не мог не воздействовать на повышение интереса к материальным благам в среде хозяйственных руководителей. Слова «растрата» и «взятка» в 1920 годы были у всех на слуху. Письмо неизвестного рабкора из Вятки в редакцию журнала «Голос кожевника» с характерным заголовком «21 удовольствие» рисует типичную картину жизни директора заштатного завода: «Получает спецставку и немаленькую. … Трест арендует для спеца квартиру из 4 комнат, избавив его от оплаты. … Конечно, у него имеется отдельная выездная пара (мы об этом ничего не говорим), но, к сожалению, директор выезжает в Вятку всегда на 2-х парах: на первой «сам» с дочкой, а на второй — жена со второй дочкой»[975].

Нэп не внес существенных изменений в отношение большевиков к так называемым «буржуазным специалистам». Не в последнюю очередь этому способствовала сама стратегическая установка нэпа, ориентировавшая партию на продолжение классовой борьбы. Острейшая внутрипартийная борьба первой половины 1920-х годов не оставляла времени и возможности для проведения глубоких стратегических перемен. Да и сама техническая интеллигенция в этот период не давала повода для обращения на нее более пристального внимания большевистского руководства. Поворот наступил с провозглашением задач индустриализации[976].

Постановление ЦК партии «О работе специалистов» от 18 сентября 1925 года, которое можно назвать самым «либеральным» документом эпохи нэпа, кроме призывов улучшить условия, содержало ряд конкретных предложений. Во-первых, предписывалось прекратить травлю интеллигенции в печати и шире освещать положительный эффект деятельности технической интеллигенции. Во-вторых, намечалось облегчить доступ детей специалистов в вузы, улучшить жилищные условия спецов, предоставить им налоговые льготы, ввести систему индивидуальных и коллективных премий и пр. Кроме того, рекомендовалось при оценке специалистов принимать во внимание не классовое происхождение, а производственный стаж и заслуги в области определенной специальности[977].

Официальный курс на изменение отношения к специалистам был провозглашен XIV съездом партии, но уже на XXII чрезвычайной ленинградской партконференции вновь прозвучали угрозы в адрес неких абстрактных враждебных сил среди инженерно-технических кадров. Враждебное отношение к технической интеллигенции не исчезало по мановению волшебной палочки. Дефицит инженерно-технических кадров советской промышленности не делал старого специалиста желанным гостем на государственных фабриках и заводах. Рабочих, особенно низкооплачиваемых, раздражало многое: независимое поведение заводских интеллигентов и то, что оклады ИТР заметно превышали заработок рабочего. Немалая доля ответственности за разжигание антиспецовских настроений лежала на печати. Если верить статьям, то спецы на производстве только и делали, что занимались вредительством. Подобные материалы обычно печатались на видных местах с хлесткими заголовками: «О вумности инженера Госрыбтреста Колесова», «Машинист Лебедев утер носы спецам» и т. п. Постоянное внушение рабочим идеи об их авангардной роли способствовало возникновению среди них чувства вседозволенности. В рабочей печати во второй половине 1920-х годов нередко обсуждались случаи избиения рабочими специалистов и даже директоров. Это явление получило название «быковщина» по имени молодого рабочего Быкова, который застрелил мастера Степанкова на ленинградской фабрике «Скороход»[978].

Если в целом уровень безработицы среди работников умственного труда в период новой экономической политики был одним из самых высоких среди социально-профессиональных групп городского населения СССР и составлял 12–15 %, то среди технических работников он был еще выше. Причем официальная статистика преуменьшала данные: на учет бирж ставились прежде всего члены профсоюза, таких даже в 1927 году среди технических работников насчитывалось не более 60 %[979].

Во второй половине 1920-х годов стали сильнее культивироваться подозрительность и неприязнь к интеллигенции в целом, а к спецам особенно. Их относили к классово-чуждому элементу, а образ спеца отождествляли с образом меньшевика. Укоренившийся в советском новоязе термин «спецы» нес не только профессиональную, но и значительную отрицательную идеологическую нагрузку. «Спецеедство» — так в публицистике 1920-х годов называли кампанию критики, а фактически — травли специалистов. В печати стали регулярно появляться сообщения о вредительстве спецов и их привлечении к судебной ответственности. Тема вредительства систематически подкреплялась «разоблачениями», фабриковавшимися органами ОГПУ. Даже в относительно «спокойные» 1925–1927 годы власти стремились любую неудачу специалиста исправить с помощью статей Уголовного кодекса. При этом обвинения были настолько несостоятельны, что 80 % дел завершались оправдательными приговорами или прекращались еще на стадии следствия.

Значительная часть старой интеллигенции стояла на сменовеховской политической платформе, отражающей два главных момента: сотрудничество с Советской властью в деле хозяйственного и культурного возрождения страны, а также уверенность в том, что в ходе этого процесса будет происходить постепенная эволюция государственной власти в сторону буржуазно-демократических порядков. Н. Валентинов вспоминал, что известный инженер-текстильщик Федотов в разговоре с ним так характеризовал переход к нэпу: «Мы точно вышли из склепа, где не было воздуха, стали дышать и, засучив рукава, принялись за настоящую работу»[980].

Однако процесс «советизации» старой интеллигенции развивался сравнительно медленно и противоречиво. Ускоренное развитие государственного сектора экономики, вытеснение частнокапиталистического и мелкотоварного секторов в 1925–1927 годы не могло не вызвать кризиса в рядах сменовеховцев, породить настороженность и колебания. Ситуация еще больше обострилась в 1928 году в результате применения чрезвычайных мер по заготовке хлеба в деревне и резкого усиления административного нажима на частника в городе. В новых условиях партия поставила в порядок дня вопрос о «пассивной лояльности» беспартийных спецовских кадров: «кто не с нами, тот против нас».

Весной 1928 года советский народ узнал «правду» о шахтинском, смоленском и артемовском делах. В советской прессе появились сообщения о разоблачении «крупной вредительской организации» в Шахтинском районе Донбасса. На скамье подсудимых по проходившему в мае — июле процессу («Дело об экономической контрреволюции в Донбассе») оказались 53 человека. В основе предъявленного обвинения лежал тезис об организованном «шахтинцами» вредительстве. Судебный процесс над старой инженерно-технической интеллигенцией должен был показать народу, что трудности возникли по вине «вредителей». Персональную ответственность за собственные просчеты руководство партии и правительства взвалило на «касту старых специалистов царской России». Цель этого дела была не только в том, чтобы ошельмовать специалистов, но и запутать рабочих, оторвать их от старых профсоюзных вожаков. Приговор Специального присутствия Верховного Суда СССР под председательством А. Я. Вышинского был суров: 11 человек были приговорены к расстрелу (шестерым Президиум ЦИК СССР заменил расстрел 10 годами лишения свободы), четверо оправданы, остальные подсудимые получили различные сроки лишения свободы. 9 июля инженеры Н. Н. Горлецкий, Н. К. Кржижановский, А. Я. Юсевич, Н. А. Бояринов и служащий С. З. Будный были расстреляны[981]. Процесс резко обострил взаимоотношения между рабочими и специалистами, которых стали обзывать «шахтинцами». В 1928 году началась кампания по запрещению ношения форменной одежды со значками, отражающими техническую специальность инженеров и техников, а также преподавателей и студентов, обучающихся в техникумах и вузах.

Начавшиеся работы по плану первой пятилетки были плохо подготовлены: не хватало строительных материалов и машин, инженеров и рабочей силы. Не привели к сколько-нибудь серьезным результатам и попытки мобилизовать промышленный потенциал с помощью организационной перестройки индустриальной сферы. Осуществляемая в 1920-е годы реформа в сфере госпромышленности не завершилась до конца, а тем более не сформировала рыночный хозяйственный механизм. Такие организационные формы промышленности, как тресты, синдикаты и АО, не только компенсировали тенденцию к децентрализации и способствовали переходу к жесткой централизованно-плановой структуры, но и локализовали сферу распространения хозрасчетных отношений. Господствующее положение государственной собственности закономерно требовало усиления централизации и плановости. Все остальное, что находилось за пределами этой системы, только приспосабливалось, но не становилось основополагающим стержнем экономики.