Чёрные ангелы в белых одеждах - Вильям Козлов

— И радио-телевидение тоже, — согласился сын — Но наша-то газета правду пишет?

— Ни одна газета еще не созналась, что лжет и обманывает читателей, — заметила мать, — Да и от вашей правды жуть берет!

— Мама, я верю, что правда, справедливость, здравый смысл победят, — уверенно сказал Юрий Иванович, — Нельзя же народ бесконечно обманывать, как это делают депутаты и правительство? Терпение лопнет, а многие газеты люди перестали читать именно потому, что понимают: журналисты тянут страну к гибели, пишут то, что выгодно тем, кто им за эту ложь деньги платит. Иногда в долларах. Я слышал, «Свобода» за каждое выступление сразу на месте платит сто пятьдесят долларов, так туда рвутся все, кто попал за рубеж: артисты, писатели, члены правительства. А тех допускают к микрофону с условием, чтобы каждый похулил русских и похвалил евреев. И очень довольны, если какой-нибудь выродок еще скажет, что в СССР есть антисемитизм.

— Дома политика, на работе — политика, — вздохнула Вера Арсеньевна — Господи, когда же это кончится?

— Все когда-нибудь рано или поздно кончается…

— Глубокая мысль! — усмехнулась мать, — Ладно, хватит об этом, я вижу, тебя не переубедишь…

— И не старайся, мама, — улыбнулся он — Я свой выбор сделал. И честно, несмотря на всю нашу скотскую нынешнюю жизнь, я все-таки счастлив! И потом, мы с голоду не умираем? По-прежнему едим три раза в день, да и на улицах я не видел трупы на тротуарах…

Вера Арсеньевна пристально посмотрела ему в глаза:

— Влюбился?

— Я хочу на ней жениться, мама, — ответил он.

— Дай хотя бы ей университет закончить, — нахмурилась мать — Она совсем еще молоденькая.

— Зато я не молоденький, — улыбнулся сын, — Я не могу ждать. Я люблю ее, и это, наверное, навсегда. В нашем роду все однолюбы…

— Меня к однолюбам не причисляй, — помолчав, уронила мать. — Я твоего отца довольно быстро разлюбила. Он не стоил моей любви.

Тема отца была у них запретной. И Юрий Иванович удивился, что она сама затронула ее. Он своего отца никогда в жизни не видел, не знал даже, жив ли он. У отца другая семья и живет он чуть ли не в Петропавловске-Камчатском. Вроде бы связан с торговым флотом. Это все, что он знал. Мать даже не рассказывала, почему они расстались, когда ему еще не исполнилось и трех лет. От бабушки слышал, что его отец сошелся со студенткой Технологического института, где он одно время преподавал, и, бросив жену и сына, уехал с ней на край света. Алименты, и надо сказать, довольно приличные, он исправно присылал до его совершеннолетия, но якобы и попытки не сделал повидать своего сына. Этого было достаточно, чтобы мальчик с раннего детства выбросил своего отца из головы. И сделать это было нетрудно, раз он его не помнил. А Юрий принадлежал к тем детям, для которых реальны лишь те люди, которые тебя окружают. Не зная отца, он и не скучал по нему, даже как по символу, чувства обделенности или сиротства он никогда не испытывал. У него была любящая мать, умный дед-профессор и бабушка. Деда своего он очень уважал, а бабушка… К бабушке, став взрослым, относился несколько снисходительно. В отличие от деда она не обладала столь глубоким умом. С бабушкой можно было в неделю раз общаться, но не больше. И мать не рвалась к родителям, как-то сказала, что Лилия Петровна ее утомляет своей мещанской болтовней.

— Я ничего против Маши не имею, — продолжала мать, — Но будешь ли ты счастлив с ней?

— Я — да, — улыбнулся он, — Но вот она — не знаю.

— Какая скромность!

— Поверь, мама, я много лет был за границей, много повидал там разных красоток, но красивее, чем русские девушки, не встречал. Кстати, и иностранцы это отмечают. Я не имею в виду тех девиц легкого поведения, которые сейчас хлынули за границу, готовы стать проститутками, лишь бы там зацепиться. К ним и отношение как к проституткам. Русские в Неаполе были самыми дешевыми. Они обслуживали загулявших на берегу моряков самых разных национальностей. На таких иностранцы не женятся. Я часто приходил к Колизею или портретной галерее, чтобы посмотреть на русских туристов… Нет, я не заговаривал с ними, тогда еще они как черт ладана боялись эмигрантов, просто смотрел, слушал русскую речь и потом всю ночь не мог заснуть, вспоминал Ленинград, знакомых, школу, институт… Наверное, тогда и созрело мое решение вернуться.

— А где вы будете жить? — не глядя на него, проговорила мать.

— У нас же две комнаты, — удивился он, — И потом, ты часто уезжаешь с туристскими группами, не думаю, чтобы мы стеснили тебя.

— И все-таки лучше будет, если вы подыщете себе квартиру, — сказала она. — Если уж начинать семейную жизнь, то лучше жить отдельно. Я не буду возражать, если ты займешься обменом, по учти — в коммуналке я жить не собираюсь.

— О чем ты, мама? — Юрий даже изменился в лице, — Я имел в виду первое время пожить у нас, а квартиру я куплю кооперативную, да сейчас и такие вроде бы разрешают продавать. Или поменяю машину. Иномарки сейчас в большой цене. Мне и в голову не приходило стеснять тебя. И ни о каком размене и речи не может быть. Это твоя квартира.

— И все-таки я не уверена, что ты поступаешь правильно, — сказала мать — Она ведь моложе тебя на десять лет. Или больше?

— Что ты имеешь против нее? — в лоб задал он вопрос матери.

— Против Маши? Ровным счетом ничего…

— Тогда что тебя смущает? — наступал сын.

— Еще до рождения Маши от Вадима ушла жена… Вернее, сбежала с каким-то певцом…

— Какое это имеет отношение к нам с Машей?

— К вам? — отвела глаза в сторону мать, — К вам — никакого.

— Мама, ты что-то скрываешь от меня?

— Ладно, Юра, ты не зеленый юноша, и прекратим этот бесполезный разговор… Ты сделал выбор, о чем еще говорить? Прости, что я попыталась тебя сбить с толку…

— Это невозможно, мама, — усмехнулся он.

— Поступай как знаешь, — сказала она — Я — мать, а матерям всегда жалко кому-то отдавать своих сыновей, да еще таких хороших, умных, красивых!

— Первый раз слышу от тебя такую лестную характеристику, — смехом попытался разрядить напряженную обстановку Юрий.

— А как твой дед?

— Я тебе первой сказал об этом.

— Твой дед любит Вадима, души не чает в Маше, так что ты, пожалуй, его обрадуешь, — подытожила Вера Арсеньевна.

Про Лилию Петровну она не упомянула, с мнением Юриной бабушки можно было не считаться. К старости она стала совсем бестолковой, забывчивой, и если ее что теперь и волновало, так это отсутствие в магазинах продуктов, шоколадных конфет, огромные очереди за всякой ерундой, в которых ей приходилось стоять, потому что Арсений Владимирович больше не пользовался распределителями, он уже вышел на пенсию, наконец-то получил возможность написать давно задуманную книгу о своем институте, которому отдал всю свою жизнь. Правда, теперь подобного рода документальная литература вряд ли пользовалась спросом, но его это не смущало. Хитров был убежден, что кончатся страшные времена нашего смутного времени, схлынет с прилавков дешевая детективная и порнографическая белиберда и снова люди потянутся к художественной литературе, классике, серьезным произведениям. Кстати, у читателей страны и не ослабевал интерес к настоящей литературе, но кооператоры и околоиздательские деляги навязали им разную дрянь с броскими заголовками. На художественную литературу не находилось бумаги, а на тоненькие гнусные порнографические книжонки и беспомощные авантюрные романы смутных 20-х годов издания бумага была. Государственные издательства почти полностью прекратили выпускать художественные книги большого объема, им стало невыгодно это делать, опять же из-за дороговизны бумаги, тут еще типография повысила свои ставки, от них не отставал и книготорг. Шло настоящее массированное наступление на художественную литературу. В коммерческих отделах книжных магазинов классика и популярная литература поднялась в пять-десять раз выше номинала. Конечно, и тут подсовывались читателям малохудожественная фантастика, серые детективы, раздутые газетами и телевидением диссидентские бездарные книжонки. Причем, цены заламывались дикие. Хорошо было хоть одно: если раньше люди много слышали о том, как зажимали в СССР диссидентских литераторов, издававшихся за рубежом, то теперь они получили возможность читать у нас эти книги. И что же? В большинстве своем вся эта литература, да ее и литературой-то нельзя назвать, пожалуй, за исключением Набокова, Кузьмина, Зайцева, Солженицына, оказалась настолько беспомощной и серой, что истинные читатели только руками разводили и спешили поскорее сдать эти книжонки в магазины, пока совсем на них цена не упала.

Заканчивался «золотой век» бездарностей и в СССР. Если раньше отделения Союза писателей держали под своим контролем все издательства страны, печатая там макулатурную литературу, то теперь их дальние дружки-издатели дали серякам, а их было подавляющее большинство в Союзе писателей СССР, как говорится, от ворот поворот. Мафиозные редсоветы, где сами себя серяки проталкивали в планы, писали друг на друга восторженные внутренние рецензии, стали ненужными издательствам. Убыточную книгу директор издательства теперь опасался выпустить в свет: не купят — скандал! Но в тех издательствах, где еще царили старые порядки и которые получали лимитную бумагу, выпускали малыми тиражами дружков-серяков, покрывая убытки от них ходовой литературой. Серяки суетились, давали взятки, лезли из кожи, чтобы сбыть свою макулатуру, но это уже были судороги издыхающего дракона, некогда пожирающего миллиарды тонн бумаги, картона и выплевывающего на книжный рынок никем не читаемые книги…