Юродивая - Елена Крюкова

И теперь у тебя не будет иной

Мужчина, голый, дрожащий, глядел во все глаза на Ксению.

Ксения глядела на него.

Идущий глядел на них обоих и смеялся.

Птицы заливались высоко в ветвях могучих деревьев.

Солнце заливало лес могучим сиянием.

Мужчина, зажимая свежую рану рукой, встал на колени. Подполз к Рожденной из ребра. Потрогал кончики ее сверкающих на Солнце волос. Приник к ним губами, щеками.

И положила Рожденная из ребра ему руки на его голову, и зарылась пальцами в густые кудрявые волосы, и засмеялась от счастья, и Идущий засмеялся вместе с ними; и смеялся великий солнечный лес, празднуя праздник рождения, и текла из-под ладони мужика темная кровь в сырую теплую землю, и билось горячее сердце женщины, еще не знающей, что такое земная любовь, полное до краев любви небесной и предвечной.

…боль стала разрывать ее надвое. Она проснулась. «Пирожки с рыбой фугу, ядовитой. Будь они неладны». Раскосых людей не было рядом с ней. Они уходили спать к себе в хижины.

— Э-э-э-эй!.. э-э-э-эй… кто-нибудь…

На берегу, на голых камнях, спал лама в оранжевой куртке. Он услышал ее слабый крик. Ей казалось, что она громко кричала. Так кричат колибри. Так кричат цветы медуницы, распускаясь весной.

Боль перекрутила ее; она стала веревкой, канатом. Боль замотала ее в клубок. Не распутать. Дайте играть зверю. Он размотает когтями. Воды! Соленой воды в железной кружке! Морской… Забей мне водорослями рот. Чтобы я не кричала. Лама, лама. Ты глупый, лама. Ты дал обет безбрачия. А я вот никаких обетов не давала. Если б я давала обеты, у меня бы детей не рождалось, и сама я сгнила бы, отсохла, умерла. Боль — это жизнь. Живет лишь там, где болит. А-а-а-а! Да помоги же! Убей боль болью! Найди в камнях ежа… воткни мне в тело его иглы!

Монах послушно побежал к полосе прибоя — искать морского ежа. Нашел. Осторожно принес в тряпице. Подержал над ее лицом.

— Еж… Настоящий… больно ведь тебе будет…

— Дава-а-а-ай!

Монах беспомощно поискал глазами место на ее теле, куда можно было бы безвредно воткнуть ежовые иглы. Задрал ей руку. Разорвал рубаху. Вот беззащитная подмышка. Вот подреберье. Здесь нежная кожа. Она горит и сияет. Иглы маленького животного вошли под кожу женщины, кровь потекла по ребрам тонкими полосами, черно-багровыми ручьями. Огромный живот вздувался и ходил волнами. Там жил младенец. Он хотел на свет. Он хотел родиться, жить, страдать и умереть.

Она выгнулась дугой. Пятки ее уткнулись в песок, в шею вонзились острые камни, щепки, ракушечник. Она раздвинула ноги. Лама неотрывно и бессмысленно глядел в ее красное лоно. Смотри, смотри, монах, оно похоже на пышный красный цветок, на императорский пион. Он осторожно поднял руку. Сунул туда, внутрь тайны. Ощупал дрожащими пальцами торчащую из расщелины макушку плода. Погладил. И гладил, гладил, и сильнее дрожала рука, и наливалось малиновой кровью лицо, и пересыхали губы. Монах вдвигал обратно во чрево бодающую пространство детскую голову; не торопись, не спеши сюда, здесь больно и горько. Здесь страшно. Здесь мало радости. А если она есть — она недолго живет. Ты будешь жить дольше, чем твоя радость. Ты намного переживешь ее. Зачем ты так рвешься сюда?!

Ксения стонала и кряхтела. Лама молчал, гладил головку ребенка. «Подсунь кулаки под спину и говори: ом, ом, ом. Так легче будет», — вдруг шепнул монах поучающе. На краю сознания, обливаясь потом, Ксения послушалась совета. Лежа на кулаках, она вдруг вспомнила ковчег, зверей в нем и старика. В каком ковчеге плавает она сейчас?.. Доплыть бы до родной земли. Теперь их будет два пловца. Они доплывут вместе с дочкой. А ты почем знаешь, что у тебя родится дочка?!.. Потому что живот круглый, как тыква. Был бы острый, как длинная дыня — родился бы мальчик. А если живот как лимон?!.. Значит, родится царевич, и потом его убьют. Ножом. Тесаком. Топором.

— Убей меня-а-а-а!

— Ом, ом, ом. Ом мани падме хум. Сейчас. Сейчас.

Сейчас она, маленькая Ангелица, перебежит серебряную дорогу Луны. Кости Ксеньиного лона раздвинулись и треснули, выпустив дикую, неистовую боль, из ее груди вырвалось клокотанье, как если б она была потухшим вулканом и внезапно ожила. Крик, как флаг, взметнулся и сотряс побережье. Фугу, фугу, ядовитая рыба! Тебе нельзя было ее есть. Это от нее вздуло живот. Может, там рыбья дочь? Ночь кончается. Звезды расходятся веерами. Небо розовеет. Тужься еще. Напрягись. Два человека, соединенные пуповиной, разорвитесь. Ты помнишь, Ксения, ту монголку, Цэцэг?!.. Не помнишь… это — было… или еще — будет?..

Как делает время петлю, захлестывая горло…

Флаг крика реял на утреннем ветру. Лама запустил обе руки внутрь роженица. Живот сжался, содрогнулся, резко вытолкнул живое. Соленая алая кровь залила песок, гальку, обточенную морем. Вдалеке, в розовом свете встающего Солнца, сияла снежная гора. Слепыми глазами Ксения видела ее. Гора, вершина. Мать, ты родила. Вот твое чадо — орет на полмира! Вот, на окровавленных руках раскосого лысого монаха!

— Уа-а-а-а-а-! У-а-а-а-а-а-а!

— Поздравляю тебя, — прохрипел лысый лама, поднимая перед Ксенией на руках ребенка, — ты царица, и ты родила царственную девочку!

Он задыхался. Ксения, еле повернув измученную голову, всмотрелась в веревку пуповины, соединяющую два существа.

— Перегрызи, — опытно посоветовала она, — или… если есть нож… перережь… и завяжи туго… чтоб заросло… зажило…

И сноп розовых и золотых лучей ударил из-за края моря, сияние залило горы, камни и воду, солнце вспыхнуло безумным огнем шаром, выкатилось из первобытной тьмы в пустоту и обожгло, давая знать всему живому, кто тут сильнее всех и всего. Розовое, красное, рыжее Солнце обняло родильницу и девочку, ламу в оранжевой куртке и бумажный домик у края моря; домик стал розовый, как розовый сахар, а лысина ламы — оранжевой, как его куртка. Он достал из кармана куртки нож и откромсал пуповину, а кровоточащие отростки перевязал ниткой, из подола куртки выдернутой. Девочка орала не переставая. Ксения поморщилась.

Орунья какая!.. Голосистая!.. Певица будет…

— Оставайся у нас, не плыви никуда, — рванулся к ней лысый лама, — чувствуя я плохое… я буду заботиться о тебе и девочке… монашество брошу, если хочешь…

Она, лежа ничком на камнях, поглядела ему в лицо. Он держал на руках девочку, пеленал ее в полу куртки. Раскосые глаза его горели восторгом и любовью, остановившись на искромсанном недавней болью Ксеньином лице. Человек, что принял у нее роды, захотел внезапно и сильно, чтобы она была вместе с ним. Чтобы она была его. Чтобы не исчезла.

— Монах, — сказала Ксения, с трудом ворочая искусанным языком, дай мне дочь… я дам ей молока… грудь моя болит… Тебе грех так думать…

Пристроив дочку у груди, нежно отдувая волосенки у нее со лба, она сидела на берегу моря, совала ей в ротик сосок, молоко брызгало и заливало ее мешковинное платье, а розовое Солнце заливало с ног до головы их обеих, маленькую женщину и большую. Что ждало их на свете? Дойдут ли они до розового Солнца? И когда?

Лама плакал, сидя на корточках, уткнув лицо в ладони.

Так они жили в земле Даурской, в земле Опоньской сколь неизбывного времени?.. — она и не упомнит толком. Жили себе да жили. По-опоньски научились балакать. Золотые волосики дочки выгорали на Солнце, становились соломенными. Они ловили рыбу. Собирали мидий. Море давало им еду. Море пело им песни. Когда наступала зима, море покрывалось у берега наледью, салом, шугой. Поодаль от берега вставали длинными ледяными иглами торосы. Монахи из монастыря приносили им в корзинах ревень, яйца, репу, лук. Лук был лилового цвета, величиной с голову ребенка. Ламы сами выращивали его на любовно возделанных грядках. Ксения и дочь благодарили, низко кланялись.

Жизнь безумных диких городов, полная смрада и ужаса, шла вдали. Они не беспокоились о ней и не скучали по ней. Дочь — потому, что не знала. Мать — потому, что глотнула ее вволю и больше не хотела ею жить.

И однажды под землей загрохотало. С неба посыпался огненный дождь, пылающие стрелы. Заклубились красные, черные тучи. Полетел по ветру пепел, забивая ноздри, глотки, легкие. Камни зашевелились под ногами. Расходилась и трескалась земля, и в расщелины вырывался из земного сердца черный огонь, растекался обжигающей лавой, курился бородатым паром. Дома шатались. Люди выбегали из-под крыш на волю, вставали в дверные проемы, в ужасе поднимали глаза к небу. Небо разгневалось на них. Небо видело их грехи. Мало, слабо они молились. Небу неугодны лентяи. Небо уничтожит того, кто зевает да спит. Великий Будда, помоги нам!

— Землетрясение! Екко-сан, Маюми-сан, землетрясение!.. Спасайтесь!.. Надо бежать в горы! Успеть убежать!.. Иначе поднимется цунами, и тогда все кончено!..

— В монастырь!.. Бегите в монастырь в горах!.. К ламам!.. Цунами туда не дохлестнет!.. Бегите!.. Бегите!..