Юродивая - Елена Крюкова

— Мы пойдем с тобой… по воде?..

— Да, родная. Если захочешь — по воде.

Мальчик Иван молчал. Да и что ему было говорить? Они, все трое, стояли на обрыве; под их ногами плескалась, уходила вдаль безбрежность, горящая светом горячей любви к жизни. Их любовь была широка, как море. Ее не могли вместить берега жизни.

— Я боюсь… Я никогда не ходила по воде…

— Не бойся. Только веруй. Я же с тобой.

Мы хотели спуститься с обрыва по тропинке, занесенной колючим жестким снегом, к шуршащей кромке воды. Я уже высмотрела эту тропку и молча указала на нее Иссе и Ивану. Мальчик, показывая себя самым смелым, занес ногу, чтобы спускаться. Исса обернулся. Увидел. Резко повернулся ко мне. Показал рукой.

— Там, Ксения! Там!

Обернулась и я. Черная тень. Огромная черная тень. Гора. Глыба. Черная туча. Лопасти. Винты. Железная птица. Она спит. Летающий железный спящий в ночи корабль. Страшный. Неизбежный. Зачем он здесь. Я знаю его. Я не хочу видеть его.

Исса крепко взял меня за руку. Иван прижался к моим коленям.

Ночь мерцала огнями, снегами, пылающей морской ширью.

Справа и слева расстилались, переливались огни приморских городов, городков и поселений. Время, сужденное, нам, вступало в свои права.

От железной птицы прямо на нас шел Горбун. Он шел, усмехаясь, глядя мне в лицо немигающими глазами. Его лицо было бело, как мел, как снег. Он не ускорял шаг. Двигался размеренно и торжествующе. Как победитель.

Ближе подошел. Сверкнул глазами. Жидкую прядь приморский ветер отдул со лба.

— Вот, Ксения, — голос его был похож на скрип, — как нехорошо прятаться. Нехорошо жить спокойно, как будто ничего не происходит. Ты же прекрасно знаешь, кто сильнее. Ты хотела бороться со мной. Зря.

— Я ни с кем не хотела бороться! — крикнула я. Ветер забил мне горло. Исса молчал. Иван мочал, подняв головенку.

— Не хотела, а борешься, — назидательно проговорил Горбун. Я не могла без содрогания глядеть в его бледное лицо. Он сложил губы в странную и страшную ухмылку — редкие зубы проблескивали между губ, как стальные штыри. — Ты подставляешь щеку для удара… левую или правую… а сама в это время думаешь, как ударить. Это плохо. Это не делает тебе чести. Вот и Бог твой то же скажет тебе.

Он кивнул головой на Иссу. Не глядел на него. Он глядел на меня. Злобы в его глазах могло хватить на истребление всего мира. Да и что для него был весь мир, как не вещь? Одна большая и очень дорогая вещь, которой надо было завладеть во что бы то ни стало?..

Он шагнул к Иссе. Шаг. Еще шаг. Я не успела ни закричать, ни ударить Горбуна по рукам. Я не думала, что этот карлик настолько силен. Я ахнуть не успела, не смогла броситься, защитить, грудью закрыть, вцепиться зубами, как волчица или львица. Горбун в мгновение ока схватил Иссу на руки, размахнулся и с силой кинул под обрыв, в пропасть, в море.

И, пока Исса летел вниз, к сияющей воде, в ночи, я поняла. Я знала, что надо делать. Не рассуждала. Исса летел вниз. Я бросилась к железной птице. У спущенного трапа стоял бак с горючим. Я выдернула зубами пробку. Так. Быстрее. Лить, лить! Обливать! Щедро! Как пахнет эта смесь! Она ждет огня! Она любит огонь! Я тоже люблю огонь. А ты, Горбун, огонь не любишь. Ты не улетишь отсюда. Ты останешься здесь навсегда. Потому что я сильнее. Исса летел. Горючее текло, лилось и брызгало во все стороны. Какая маленькая железная птица. Вертолет. Вертятся лопасти, люди летят внутри, как яйца в курице. Курица не умеет летать. Иногда падает на землю. Разбивается. И разбиваются яйца внутри нее. Судорожны движения мои. Я никогда не хотела никому смерти. Я молилась за жизнь. Люди, что вы сделали со мной. Я убиваю не Горбуна. Я убиваю его железную птицу. Он никогда и никуда больше не полетит. Исса летит. Исса летит еще. Вниз. К розово сверкающему в зимней ночи холодному морю. Он летит из времени в довременье. А я во времени остаюсь. Чем я подожгу железную птицу?! Факелом?! А факела-то у меня и нет. Я должна сделать его быстро. Должна. Из чего?!.. Исса летит. Я делаю факел — из своих кос. Иван, развяжи котомку! Дай нож! Живей! Вот он. Острый. Надежный. Хорошо таким резать рыбу, мясо. Я наклоняю голову, золото волос свешивается вниз, я ухватываю их рукою в сноп, зажимаю в кулаке и режу, кромсаю, бью ножом. Вот уже затылку холодно и легко. Вот уже пук золота, соломы — в моей сжатой до синевы руке: моя одежда, коей укрывалась в морозные дни, моя постель, на коей спала я в бездомовье и сиротстве. Прости-прощай! Скорей! Иван! Огня! Мальчонка, белее Луны щекой, напуганно возится в котомке. Давай! Быстро! Он тянет мне на ладони коробку шведских спичек, я хватаю их, пытаюсь зажечь, они валятся у меня из дрожащих рук одна за другой, я беру их в зубы, чиркаю о коробку, пук волос мешает мне, ползет лисьим хвостом по земле, по смерзшимся комьям. Исса летит. Факел, сделанный мною из моих волос, пылает в моей руке. Я подношу его к железной птице, облитой горючей смесью. Горбун, глядящий на падающего с обрыва Иссу, оборачивается. Видит бешеное пламя, мгновенно и бесповоротно охватывающее железный остов, винт, костяк, трап, опорные лапы.

Пламя гудит, взвивается к ночному небу, взмывает желтой и красной птицей, хлопает на ветру крыльями, трещит и сыплет искрами, безумствует, хохочет, вьется. Оно живет! Оно живое! А не мертвое, как ты, Горбун!

Я люблю жизнь! люблю живое! Исса летит. Исса, я люблю тебя! Гляди, как славно горит мертвечина! — железо, кости, гвозди, болты! Все мертворожденное, все гиблое и неподвижное! А пламя живет! Оно бешеное! Оно танцует и дышит! Оно разъяренно бросается на все мертвое, на все поддельное, темное, тупое, безглазое, без сердца внутри!

Горбун остановившимися глазами глядит на огонь. Его глаза становятся красными. Цвета крови. Видит ли он ими? Невидяще он глядит на меня. Он идет ко мне. Он медленно идет ко мне. Он протягивает ко мне руки. Тянет когти. Вместо глаз у него — черные дыры. Вместо рта — чернота.

— Вот тебе твое владычество! Вот тебе мое житье между планет! — кричу я ему в лицо. А лица у него и нет. Вместо лица — мертвая белая маска, плоская, железная. Железная птица горит. Исса летит. А может, там, внизу, у берега, колыхаясь на черно-розовой воде, его ждет наш Корабль?!

Лети! Лети, жизнь моя! Лети, счастье мое! Железо горит, и Горбун медленно идет ко мне. Я хватаю на руки Ивана. Помнишь Красную площадь?! Брата своего Николая?!.. Зажмурься! Сейчас мы тоже прыгнем вниз! Полетим! Бог нас спасет! И этот, безлицый нас не тронет! Мы все равно сильнее, Иван. И мне жаль Горбуна, Иван. Он несчастный. У него нет лица. Нет жизни. Нет любви. У него было всего — один обман да глупая железная машина, на коей он летал по небу, думая, что он и птица, и Бог. Никакой не Бог он и не птица. И не царь. И не владыка. Он просто несчастный маленький горбун. Жалкий человечек. Жидкие волосенки. Редкие зубы. Дрожащая на ветру душонка. Да, да, есть у него душа, Иван, есть у него душа. Ее долго и больно били. Корежили. Коверкали. Четвертовали. Колесовали. И потом еле живую в мир отпустили. И вышел он уродом — ни кожей, ни рожей не удался, так силой хотел взять свое. А силой в мире мало что возьмешь. Ничего силой не возьмешь в мире, Иван. Ничего.

Я думала, он меня схватит когтями за лицо, а он упал передо мной на колени.

И обхватил мои колени цепко, крепко, и заплакал, как не плакали люди никогда в мире сем, а только оборотни, лишившиеся колдовства своего.

— Ксения!.. Прости!..

Исса летел. Корабль, с розовыми и серебристыми парусами, с золотыми мачтами и реями, ждал внизу, под обрывом. Летя, он перевернулся, ноги его оказались в воздухе выше головы, и он вошел в воду головой, закутанной капюшоном, и смуглая нога его восковой свечой зажглась на черном шелке воды, вышитом розовой гладью огней и далеких звезд.

«Прости меня, Милосердная Матерь Бога моего,за небрежение мое святыми дарами Твоими.Вот, я потеряла сына моего и нашла его;вот, я потеряла народ мой и нашла его;прости за то, что не сберегла жизнь мою — драгоценный подарокВозлюбленного Сына Твоего».

Покаянный псалом к Богородице св. Ксении Юродивой

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. САНДАЛОВЫЙ ДЫМ

«Хвалу и любовь мою прими, Господь мой,и во тьме преисподних земных,и в набегающей волне смерти морской, неизбежной,и за решеткой в темнице.На радость мою глядят с неба ясные очи Твои».

Праздничный псалом ко Господу св. Ксении Юродивой Христа ради ИРМОС КСЕНИИ О СВЯТОЙ ХОРУГВИ

Ты сама сшила эту хоругвь.

Ты всегда все делала сама, помощи не просила; а уж хоругвь тебе было раз плюнуть сварганить — из куска найденной на свалке, погрызенной мышами ткани, из обрезков кожи и мохнатого ковра, и нитки нашлись, моток спутанных шерстяных ниток, смотанных в клубок, — а иголку выпросила ты у тихой старухи, стоящей на паперти с протянутой рукой. Старуха была твоей подругой, родней. Ты заметила иглу, воткнутую за отворот ее черного воротника. «Дай иголку, шить надо», — сурово, не тратя много слов, попросила ты. Старуха без слов вынула иглу из черного траурного платья. Старухины родные умирали один за другим, и траура она не снимала.